Когда стоустая молва разнесла в цивилизованном мире весть о падении столицы земли, раздались вопли ужаса и отчаяния. Провинции Империи, привыкшие в течение веков относиться к Риму как к священному акрополису культуры и историческому залогу незыблемости всех гражданских законов и даже самого мира, увидели теперь эту святыню оскверненной и низвергнутой, и так как падением Рима колебалась вера в прочность человеческого правопорядка, то казалось, что наступил уже конец мира, как то было предсказано пророками и сивиллами. Падение Рима пробудило даже Иеронима из его размышлений о пророчествах Исайи и Иезекииля, в которые он был погружен, находясь в уединении в далеком Вифлееме, и, охваченный болью, Иероним пишет Евстохии: «Я только что окончил восемнадцать книг объяснений к Исайе и предполагал перейти к Иезекиилю, что я много раз обещал тебе и твоей покойной матери Пауле, о сестра во Христе Евстохия, намереваясь завершить свое исследование о пророках, и вот я неожиданно узнал о смерти Паммахия и Марцеллы, о взятии города Рима и гибели стольких братьев и сестер. Я потерял рассудок и способность говорить; днем и ночью меня преследовала одна мысль, как помочь всему этому, и я думал, что я также в плену вместе с святыми. Яркий светоч земного круга погас; голова римского государства отделена от его тела, а вернее сказать – с этим городом погиб и весь мир, и я онемел и впал в отчаяние; у меня не стало слов для доброго; моя печаль вернулась ко мне; мое сердце горело во мне, и мою мысль жег огонь!»

Дальше он говорит: «Кто мог бы поверить тому, что Рим, созданный из добычи со всей земли, должен пасть, что город этот должен быть и колыбелью, и могилой для своего народа, что все приморские поселения Азии, Египта и Африки наполнятся рабынями и девушками Рима, некогда властителя мира, что в священном Вифлееме ежедневно будут искать приюта, как нищие, мужи и женщины, некогда блиставшие благородством своего происхождения и своими чрезмерными богатствами?»

Такое глубоко прочувствованное горе делает честь самому Иерониму и его полный смятения возглас: «Голос мой прерывается, и рыдания не дают мне написать: покорен тот город, который покорил всю землю!» – этот возглас и в настоящее время наводит читателя на мрачные мысли о ничтожестве всякого земного величия. Но сами римляне хранят молчание, и тем поразительнее слышать стенания о падении Рима из уст вифлеемского отшельника, который обращается с своими жалобами к слабой благочестивой девушке-монахине и связывает судьбу великого города с ветхозаветным образом Моавии, Содома и Ниневии. Здесь уместно вспомнить предчувствие того великого римлянина, который на развалинах Карфагена оплакивал будущее падение Рима; пророчество Сципиона теперь жестоко оправдалось. Но вместо образа погруженного в печаль героя Рима сказание дает нам жалкое зрелище окруженного евнухами императора, который скрывается в болотах Равенны и смешивает утрату Рима со смертью любимой курицы, которой он дал имя мирового города.

Искренностью своих чувств Иероним превосходит своего современника Августина. В стенаниях Иеронима чувствуется дух римлянина и проникновение древним политическим величием Рима. Сердце африканца Августина ничем этим не трогалось. Великий теолог римской церкви воодушевлен был только победой христианства, и мы, конечно, не имеем никакого основания порицать Августина за то, что он равнодушно смотрел на падение Рима. Августин считал государство римлян со всем его всемирным могуществом, с его законами, литературой и философией только достойным проклятия делом дьявола, видел в Риме Вавилон, с падением которого рушится твердыня преступного язычества, и сокрушался при этом падении только о церкви, задетой лишь внешним образом, да о бегстве и смерти своих христианских братьев и сестер. Августин написал им утешительное письмо, в котором восклицает: «Почему Бог не пощадил города? Разве не было пятидесяти праведников среди такого множества верных, монастырских братьев, постников, среди стольких служителей и дев Божиих?» Проводя параллель с Содомом, Августин выражает радость, что Бог, уничтоживший совсем Содом, только наказал Рим, ибо из Содома никто не спасся, из Рима же спаслись многие, чтобы затем вернуться, другие же остались и нашли убежище в церквях. Да, он утешает подавленных горем римлян, жалких внуков Сципионов, напоминая им о гораздо больших страданиях Иова и указывая, что всякое страдание лишь временно, старается облегчить несчастье римлян картинами мучений осужденных в геенне. Августин написал свой трактат «О падении города» и свое знаменитое сочинение о «Божьем граде» в защиту христианства против неоднократных упреков язычников; последние несправедливо ставили в вину христианской религии катастрофу, которая была неизбежна. Пылкие речи епископов, однако, давали язычникам слишком часто случай убеждаться, что грозившее Риму разрушение возбуждало в епископах одни злорадные чувства. Эти священники настолько мало скрывали свою ненависть к «Содому и Вавилону», что Орозий искренне сожалеет о том, что Рим не был взят варварами Радагеса. С низвержением древних богов, с той поры, как Victoria и Virtus пали, так говорили язычники, римская доблесть утратилась, и крест Христа вступил в заговор с мечом варваров на погибель города и империи. В опровержение таких обвинений Августин написал свои сочинения, в которых, говоря о падении Рима, приводит подходящие тексты, делает строгие внушения и говорит о божественной власти над человеческим родом. Он указывает язычникам, что они, нагло и бесстыдно обвинявшие исповедующих Христа, не избежали бы смерти, если бы не переоделись христианами, что пощада, сколько ее выпало на долю Рима, шла вся от Христа, а то, что обычно бывает при разграблении, – разорение, убийство, грабеж, пожар и всякие мучения, – все это обыкновенные вещи во время войн.

Римлян постигла тяжелая и горестная судьба. Политический ореол Вечного города погас. После первого своего падения город, по закону вещей, должен был все больше и больше падать, и философ того времени мог предвидеть ужасный мрак грядущих столетий, когда Рим, обратившись в развалины, станет пристанищем мертвых, в котором среди поверженных статуй императоров стоит не императорский трон, а престол епископа. Аристократия, сроднившаяся с древними учреждениями общественной жизни и составлявшая всегдашнюю опору города и государства, была с корнем вырвана из Рима и рассеяна по провинциям. Лишенные своих богатств и обратившись в нищих, отпрыски древних и благородных домов внушали ужас в самых отдаленных землях государства своей судьбой, полной лишений и испытаний, но отчасти ими все-таки заслуженной, человеческой беспомощностью и непостоянством всякого земного счастья.

«Нет места, – пишет Иероним, – где ни скрывались бы римские беглецы». В своих скитаниях многие искали пристанища за морем, на далеком Востоке; другие переправились в Африку, где еще обладали имуществом, и тамошний наместник граф Гераклиан, палач Стилихона, принимал благородных дочерей римских сенаторов, а затем продавал их сирийским купцам в рабство. Более счастливой была судьба тех беглецов, которые искали спасения на островах Тосканского моря, в Корсике и Сардинии, и даже на маленьком Игилии (теперь Джилио), к которому, проезжая мимо, Рутилий из Нумаца обращается с приветом и благодарностью за то, что бежавшие на этот остров римляне могли скрываться «так близко от Рима и вместе с тем так далеко от готов».