Сын Лаврентия или Риэнци не изобрел еще в ту пору сказки о том, будто он сын светлейшего императора Генриха VII, но его знали как законного ребенка виноторговца в квартале Регола, где мать его Маддалена помогала зарабатывать скудный хлеб ношением воды и стиркою. Бедность родителей не давала ему никаких средств к обрабатыванию блестящих его задатков; по смерти матери рос он до 20 лет у одного родственника в Ананьи, «как мужик среди мужиков», как жаловался сам. Около 1333 или 1334 г. вернулся он по смерти отца в город и здесь имел более случаев заняться своим образованием. Юный римлянин воспитался и образовался более самоучкой, от природы, от сочинений древних и от монументов римских, чем от магистров родного города, которого пришедший в упадок университет, однако, имел возможность посещать. Письма его свидетельствуют о хорошем знакомстве его с Библией и с Отцами Церкви, и даже с самим каноническим правом. Он близко был знаком с Ливием, Сенекой, Цицероном, Валерием Максимусом и с древними поэтами; они выработали латинский его стиль, сделали его красноречивым, напитали грандиозными картинами ум его и исполнили влечения к идеалу великой древности. Часто слышны были его слова: «Где те доблестные древние римляне? Где высокая их правосудность? О, если бы я мог перенестись в ту эпоху, когда цвели эти люди!» Невежественное население его квартала дивилось молодому человеку привлекательной наружности и на устах которого обыкновенно играла загадочная улыбка, когда он объяснял античные статуи и барельефы или читал надписи мраморных таблиц, которыми был усеян Рим. Упоительные эти надписи, сокрытые под руинами из исчезнувшего великого мира, гениальные изречения соблазняли поэтическую его фантазию желанием самому перенестись на место этих героев и консулов и украситься подобными же предикатами или титулами, как то давным-давно проделано уже было им в тиши его грез. Далее, истории древних, которыми он зачитывался, уничтожали для него, как и для Петрарки, границы между настоящим и былым и довели его до такого фанатического энтузиазма, что он «решил предпринять действием то, что познал из чтения».

Избрание Колой единственного, помимо духовного состояния, житейского поприща, сулившего почетное положение в Риме бедным плебеям, явствует из того, что он состоял уже публичным нотариусом, когда облечен был миссией в Авиньон. Потому, когда он после Пасхи 1344 г. появился снова в Риме любимцем папы, украшенным славой своего посольства и отмеченным ненавистью магнатов, защитой от которых ему являлись папа и его звание, то был уже влиятельным и любимым человеком у народа. Официальное его положение доставляло ему случаи изучать плутни судей и беззакония баронов и приобретать влияние на горожан. Для письма употреблял он серебряное перо из уважения к высокой своей должности, как говорил, и эта мелкая черта характеризует также его натуру. Упоенный идеей о величии Древнего Рима и о призвании своем быть освободителем города, начал он совещаться с единомышленниками, собирать вокруг себя друзей, подготовлять революцию. Она явилась делом долгих планов и тайного заговора. Безурядицы в республике в то время столь усилились, что сенаторский пост представлялся игом. Матфей Орсини и Павел Конти в 1344 г. и преемники их, Иордан Орсини и Иоанн Колонна, просили папу о своем увольнении от должности. С 1 июля 1345 г. сенаторами состояли Райнальд Орсини и Николай Анибальди, синьор замка S.-Pietro in Formis под Неттуно; благодаря кардиналу-легату Гаимерику де С.-Мартину, которому магнаты отказали во впуске в город, они также попали в такое стеснение, что отказывались от вступления в должность. Папа увещевал их повиноваться долгу и писал также к влиятельнейшим аристократам римским. Город и Кампанья находились в разбойнической власти знати. Невзирая на запрет принимать в городе баронов и подест, магнаты захватили правление во многих общинах. Префект Иоанн де Вико, Савелли и Норманни завладели Тосканеллой, Баниореей и Бетраллой; Гаэтани заняли Террачину; Орсини и Колонна не отставали от других. С радостью приветствовал бы папа всякого, кто бы оказался в силах обуздать разбойническое дворянство. Уголовные речи Колы перед капитолийскими судьями и магистратами принесли ему лишь поругания и насмешки, но зато его гениальные аллегории воодушевили гражданство. Ныне, желая действовать на толпу, демагоги распространяют манифесты через прессу; в XIV веке разжигали они фантазию эмблемами в картинах. Однажды римляне увидели на стене сенатского дворца многоговорящую картину: остов корабля в бушующем море, вдову, коленопреклоненную, в слезах, в молитве; вокруг остова четыре затонувших в воде корабля, с четырьмя потонувшими женщинами, Вавилоном, Карфагеном, Троей, Иерусалимом, нашедшими, как объясняла подпись, гибель благодаря своей неправедности. По левую сторону два острова: на одном Италия в виде матроны, пораженная во сраме, с изречением: «У всякой страны отнимала ты власть, меня одну почитала ты сестрой»; на другом четыре основных добродетели в виде горюющих жен с изречением: «Ты была одарена всеми добродетелями, теперь же в море обретаешь гибель». Направо, на третьем острове, белая женская фигура на коленях, Вера, с воздетыми к небу руками: «О великий отче, герцог и мой господин, что со мною станется, коль погибнет Рим?» Крылатые животные вверху, над главной картиной, дующие ветры, как из мехов: львы, волки, медведи-бароны, как объясняла подпись; другие животные – дурные советники и лживые судьи; прочие – порочные плебеи. Над целым, наконец, посреди Св. Петра и Св. Павла, страшный Всемирный судья с двумя мечами в руках. Узрев апокалиптическое это уподобление, народ впал в глубокое изумление. В XIV веке институт полиции был или совершенно не известен, или же обретался в первобытном состоянии. Манифесты такого рода пользовались полной свободой; проповедники покаяния и демагоги могли безвозбранно обращаться со своими воззваниями к народу, подобно тому, как проповедники или ораторы в современной Англии.

От взора юного антиквария не ускользнула одна из знаменитейших надписей Древнего Рима, Lex Regia, фрагмент предоставившего императору Веспасиану imperium сенатус-консульта. Бронзовую эту скрижаль Кола нашел в Латеране, где она во времена Бонифация VIII употреблена была при построении алтаря и с надписью вложена была внутрь. Обрушение церкви вследствие пожара или перестройка снова вывели ее на свет. Применение, сделанное из этого монумента императорского деспотизма Колой, было странное, но гениальное. Он приказал вделать скрижаль позади клироса Латерана в стену, а вокруг живописью изобразить сенат в том виде, как он преподносил императорскую власть Веспасиану. Затем пригласил он знать и народ на публичную беседу в базилику. Сгорая любопытством, явились даже великие бароны, как, например, младший Стефан Колонна и сын его Иоанн, и много судей и юристов. Кола взошел на прекрасно убранную кафедру; на нем была белая тогоподобная одежда и белая шляпа со странными символами из золотых корон и мечей. «Высокий Рим, – так сказал странный оратор, – повержен во прах; он лишен возможности даже видеть свое падение, ибо у него вырваны оба его ока – император и папа. Римляне, смотрите, как велико было некогда величие сената, наделившего властью цезаризм!» – и писец прочел перед изумленными и невежественными слушателями содержание Lex Regia. Далее Кола стал говорить про минувшее величие римского народа и про настоящую его бедственность; ввиду близости юбилея, когда город не должен терпеть недостатка в жизненных припасах, увещевал он к миру и в заключение оградил себя в отношении извращающих его речи и поступки завистников. Замечательная сцена в Латеране составила, со странным ее смешением погрешностей и правды, один из восхитительнейших моментов в жизни Колы. Среди его слушателей, среди даже грубых баронов, не нашлось ни одного, который бы ему не аплодировал, и никого, кто бы не верил в законное бытие верховных прав римского народа, ибо то было народное суеверие. С восторгом обнял бы Петрарка вдохновенного оратора.