Еще на несколько мгновений продолжалась вера Италии в миссию народного трибуна; его самого утвердили в его собственных мечтаниях чествование Ареццо и торжественные посольства от великих монархов, бывшие вскоре после августовских празднеств. Королева Иоанна, сообщница в убийстве своего супруга, с бесстыдной поспешностью вышедшая замуж за любовника своего Людовика Тарентского, трепетала перед местью короля венгерского, войско которого стояло уже в Аквиле: она поручала себя милости трибуна и унизилась даже до заискивания благоволения жены трибуна, которой делала подарки. Столь высоко стоял престол Колы в свете, что обе партии домогались третейского его суда; ибо и Людовик Венгерский призывал его помочь отомстить за умерщвление короля Андрея и предлагал ему союз.

Посольство от князя тарентского, предводимое архиепископом, просило его дружбы; в письмах называл его герцог де Дураццо вернейшим своим другом. Кола мог себя поздравить по поводу всего этого, ибо без разразившейся над Неаполем анархии никогда не достиг бы занимаемого им теперь положения в Риме. Трибун величественно принимал всех этих посланцев, но от открытого высказывания в пользу короля венгерского удерживало его еще стеснение перед папой, протежировавшим Иоанне. По уверениям его биографа, многократно засылал к нему гонцов и Людовик Баварский, заискивая посредничества его у папы, и ничто не препятствует нам давать этому веру. Столь великие почести, расточаемые римскому плебею, не заслужившему восхищения света ни военными подвигами, ни гениальными деяниями, доказывают непреодолимый престиж имени Рима, силу некоторых идей того времени и бесконечную расслабленность, в которой цепенели в XVI веке народы и государства. Не рассудительность, а страх один удерживал Колу от провозглашения самого себя императором римским; в тиши он составил этот план, но момент для этого, казалось ему, еще не наступил. В изобретательности своей фантазии напал он на идею короноваться шестью коронами, ибо, по его мнению, и предшественники его, древние народные трибуны, короновались так в Риме. В воображении его проносились образы всевозможных аллегорических венцов, и он, наверно, читал в Мирабилиях римских отдел, трактующий о многообразных коронах древних цезарей. Нет ничего более странного, как это смешение античного с формами средневекового христианства, вообще замечаемое повсюду в Риме и нашедшее поистине характерную фигуру в этом трибуне Августе и кандидате Святого Духа. И хотя этот Кола ди Риэнци, стоящий среди святой церкви и при торжественных звуках мессы, увенчиваемый почетнейшим духовенством то этим, то тем венком из цветов, – кажется нам безумным, тем не менее страшный этот обряд серьезно, как некий религиозный акт, совершаем был первыми иерархами Рима и в присутствии при этом серьезных зрителей, послов республик и римлян. Все эти люди и тысячи других выдающихся личностей того времени явно были очарованы магической властью идеи и личности. Коронация Колы явилась фантастической сатирой, в которой пресеклась империя Карла Великого. Мир, в котором в подобных образах проявлялось политическое бытие, назрел для гибели или же мог быть спасен лишь путем великой духовной реформации. Некоторые из венков, предназначенных Колой для своего коронования, преднамеренно приказал он сплести из кустов, росших на маститой триумфальной арке Константина. Приор Латерана подал ему первую корону из дубовых листьев и сказал: «Возьми дубовый сей венок, поелику ты освободил от смерти граждан». Приор Св. Петра дал ему корону из плюща и сказал: «Возьми плющ, понеже ты любишь религию». Миртовую корону подал декан Св. Павла со словами: «Прими мирту, понеже ты уважал службу и науку и презирал скупость». С подобным же изречением возложил на него достопочтенный аббат Св. Лоренцо корону из лавра. Пятую корону, из оливковых ветвей, подал приор S.-Maria Maggiore и сказал: «Сын смирения, прими оливковый венец, понеже ты кротостью преодолел гордыню». Никогда более неверные слова не были сказаны никакому сильному мира или глупцу. Шестая корона была серебряная; ее и скипетр поднес приор Св. Духа со словами: «Светлейший трибун, получи дары Святого Духа вместе с короной и скипетром и прими также и духовную корону». Наконец, Гоффредо Скотти, синдик народа, подал ему в руку державу и сказал: «Пресветлый трибун, прими и блюди правосудие, даруй мир и свободу», вслед за чем его облобызал. Викарий кардинала остийского с торжествующим лицом стоял при этой церемонии (от которой благоразумно уклонился епископ Раймунд) как ее устроитель, причем нищим одетый монах, гений иронии, снова снял с трибуна короны и не осмелился коснуться лишь до серебряной, ибо архиепископ неаполитанский держал ее над головой венчанного. Кола припомнил о существовавшем в древности обычае – насмешками и шутками напоминать триумфаторам о суетности всякого земного величия. Мы улыбаемся над безумием Колы, но романтический характер его времени, сделавшийся нам чуждым, объясняет, а поэтическая гениальность фантазии смягчает его. Из числа всех эквилибристов истории этот трибун был самым даровитым и симпатичнейшим; да и среди иных церемоний не найдутся ли столь же малосодержательные, как невинные цветочные венки римского трибуна? Тщеславие лишило Колу рассудка; он казался себе теперь великим, как античный герой; он не стеснялся уподоблять себя Христу в силу того, что, подобно Тому, на 33-м г. совершил свои подвиги и освободил Рим от тиранов. Один праведный монах, услышав святотатственное хвастовство человека, которого до того сам чтил, как посланника неба, скорбно посмотрел на него из-за угла церкви и горько заплакал.

Трибун, подобно издаваемым императорами коронационным эдиктам, возвестил о новых законах коронационному своему парламенту; он утвердил права римского гражданства за всей Италией; он воспретил императорам и князьям вооруженный доступ в страну без дозволения папы и римского народа и отменил употребление ненавистных названий партий гвельфов и гибеллинов. Эдикты эти могли быть безупречны, но каким способом в состоянии был Кола сделать их действительными? Если бы он вместо искусства оратора и актера обладал талантами простого полководца, то превратил бы минутный престиж своего правления в действительное могущество. Теперь же приходилось ему назначать военачальниками испытанных в военной профессии аристократов, не смея, однако, им доверяться. Гаэтани, Иоанн и брат его Николай, граф де Фунди, обвиненный и объявленный трибуном вне закона, как тройной убийца отца, брата и супруги, упорствовали еще и должны были быть сломлены. Войну с ними Кола удачно поручил Иоанну Колонне. Гаэтани покорились и принесли в начале сентября вассальную присягу с тем, чтобы опять вскоре ее нарушить.

Трибун знал, что аристократия составила против него заговор и работала над низвержением его и при дворе папы. Он пришел вследствие этого к мысли одним ударом овладеть знатнейшими, и они нечаянно попали в те же силки, какие были уже поставлены им самим или предкам их Дон Арриго Кастильским и Генрихом VII. Приглашенные 14 сентября на банкет в Капитолии, явились знатнейшие синьоры. Встав из-за стола, за которым Стефан Колонна делал саркастические замечания насчет великолепной одежды трибуна, эти гости, пять Орсини и двое Колонн, заключены были в оковы и отведены в темницу. Маститый герой Стефан, пораженный и гневный, ходил ночью взад и вперед по запертой зале, стучался у дверей и предлагал большие суммы страже, но тщетно. Наутро вошли арачельские монахи готовить узников к смерти. Все они трепетали и принесли покаяние, один лишь Стефан отказывался верить в смерть свою от руки плебея. Колокол бедных грешников гудел; служители правосудия повели аристократов в обитую красным и белым сукном залу. Волнующийся народ ожидал казни знатнейших аристократов города. Но благоразумные граждане удержали Колу от крайностей. Сам он пощадил имя, положение и друзей благородных своих противников; он страшился столько же, может статься, собственных своих жертв, сколько они его. Мечтатель, от мановения руки которого зависели жизнь и смерть Колонн и Орсини, с загадочной усмешкой взошел на кафедру, произнес речь на текст: «Отпусти нам прегрешения наши» и объявил собравшемуся народу, что милует раскаивающихся баронов. Они присягнули законам республики. Впадая из одной крайности в другую, трибун боязливо осыпал их теперь отличиями, назначал консулами и патрициями, подарил каждому хоругвь с вытканными колосьями и великолепную одежду, пригласил их на трапезу примирения и устроил с ними публичный объезд верхом. 17 сентября причащался он с теми же магнатами у алтаря Арачели. Они разъехались по своим палаткам или замкам, убитые смертельным страхом и срамом и дрожа от желания отомстить плебею, проделавшему с ними столь ужасную игру. Благоразумные в Риме были недовольны. Говорили, что трибун зажег пожар, который не в силах более потушить.