В этих письмах Григорий, ничуть не смущаясь, объявляет иностранным государям, что их земли принадлежат Св. престолу.
Такое высокомерное отношение вытекало из мысли, что Христос есть владыка мира и что эта прерогатива переходит на папу как на наместника Христа. Но у пап не хватило бы смелости проводить эту мысль, если бы их не побуждали к тому отчасти мистические представления о сущности папства, отчасти полная неурядица государственный соотношений. Завоеватели, желая придать захваченной ими добыче законную форму обладания, присягали наместнику Христа как вассалы и получали отпущение своего греха. Претенденты на корону, озабоченные тем, чтобы обеспечить ее за собой, объявляли свои государства ленным владением папы, Нравственной поддержки церкви государи искали столько же из расчета, сколько из благочестия. Короли, – как грешники, так и праведники, – одинаково уделяли римской церкви ежегодную лепту с имущества своих народов, не спрашивая на то их согласия, и этот благочестивый дар Латеран превращал в обязательную дань. Собственник, теснимый обстоятельствами, обыкновенно уступал церкви свою никому другому неподвластную землю, чтобы получить ее затем обратно в виде церковного лена, и церковь настолько привыкла к такому правовому порядку, что решила распространить его с доменов на королевства и признать их так же обязанными платить ей дань. Римская церковь присвоила себе множество прав, и некоторые из них были курьезны; так, Григорий VII считал себя ленным государем Богемии на том основании, что Александр II разрешил герцогу Братиславу носить митру; далее – государем России потому, что беглый князь новгородский посетил гробницу св. Петра и объявил свою страну ленным владением апостола; затем – государем Венгрии, так как Генрих III принес в дар базилике Св. Петра государственное копье и корону этой страны, когда покорил ее. Вступив на папский престол, Григорий немедленно же послал кардинала Гуго в Испанию, чтобы добиться в ней признания суверенитета римской церкви, так как государство это будто бы издавна принадлежало св. Петру. Такие же требования Григорий предъявил Корсике, Сардинии, Далмации, Кроации, Польше, Скандинавии и Англии, совершенно серьезно считая все эти страны собственностью св. Петра.
Эти притязания, чисто римские по своей смелости, казались бы нам совершенно невероятными, если бы они не вытекали из известного религиозного мировоззрения, которое вполне соответствовало общему духу Средних веков. Спокойствие и уверенность, с которыми Григорий VII заявлял об этих притязаниях, придает даже некоторое величие его мистической идее о том, что все земное изменчиво и преходяще по сравнению с вечным основоначалом религии. Григорий VII смотрел на мир лишь как на форму, в которую облечена христианская идея; политический строй мира, по мысли Григория, подлежит изменениям и не представляет существенной важности, а церковь вечна; она – истинный мировой порядок, царство Божие, включающее в себе, как свои служебные орудия, все другие установления.
Но реально существовавшее государство не отвечало идеалу Григория. Он решил осуществить этот идеал прежде всего в Южной Италии и серьезно обдумывал план войны с норманнами. Григория путало возраставшее могущество Роберта Гюискара, который умно и смело шел к прекрасной цели создать из Южной Италии единое королевство. Завоевателя с такими способностями и с враждебными замыслами Григорий VII не мог игнорировать и должен был или устранить его совсем, или привлечь на свою сторону как вассала. Сначала, надеясь иметь больше успеха, чем Лев IX, Григорий остановился на мысли создать союз западных государств; но затем воспламененное обладанием тиары воображение Григория скоро унесло его далеко за пределы этой задачи. Ближайшая цель, которую Григорий ставил себе, всегда составляла часть общего, величественного плана. Решив созвать европейское войско, Григорий предполагал сначала изгнать из Италии норманнов, греков и сарацин, затем, освободив Византию от мусульман, подчинить ее римской церкви и наконец водрузить в Иерусалиме крест. Имея такие намерения, Григорий писал государям Италии, Вильгельму Бургундскому и еще в декабре 1074 г. Генриху; последнему он высказывал, что готов сам вести войско в крестовый поход и в таком случае возложит защиту римской церкви на Генриха. Изумительна фантастичность этого плана, и не менее странно то, что он явился в такое время! Григорий начал свой понтификат тем смелым замыслом, который мог быть в действительности заключительным актом его правления; он как бы хотел избежать той жестокой борьбы в Италии, которую предчувствовал, и с этой целью старался увлечь за собой народы на Восток. Надеялся ли Григорий на то, что его иерархические идеи будут проведены в Европе с меньшей борьбой, когда ему удастся охваченный энтузиазмом христианский мир увлечь в этот поход? Или, может быть, этот план крестового похода служил только маской единственного намерения Григория подчинить себе Южную Италию? Он должен был, во всяком случае понимать, что до тех пор, пока независимость Западной церкви не достигнута, он сам не может принять личного участия в религиозной войне на Востоке. Участвуя же в ней, он, вероятно, стал бы во главе крестового похода и, может быть, лишил бы Готфрида Бульонского, в то время еще юного, его бессмертной славы. Таким образом на страницах всемирной летописи не был начертан поход величайшего папы, который с посохом в руке и с тиарой на голове готов был, подобно восторженному Александру и Траяну, вести за собой массы фанатизированных людей.
Между тем грандиозный замысел ничем не окончился. Правда, было собрано войско в 50 000 человек, частью в Италии, частью по ту сторону Альп, и папа вместе с Гизульфом Салернским (Роберт был отлучен папой от церкви на мартовском соборе в 1074 г.) прибыл к этому войску, стоявшему у Монте-Чимино, близ Витербо; но уже вскоре ревностными помощницами папы остались только графини тосканские. Роберту Гюискару, вероятно, удалось расстроить союз, заключенный против него папой между Ричардом Капуанским и Гизульфом, и таким образом поход против норманнов так же не состоялся. Но если Григорию не удалось окончательно поставить Южную Италию в вассальные отношения к церкви, то в Тоскане он нашел беспредельную преданность. В этой стране он мог видеть оплот, ограждавший его с севера от нападения германцев, и, руководимый уже более практическими соображениями, Григорий сосредоточил на ней свое внимание. Мечта о всемирном господстве рассеялась, как облако; но, расставшись со своею мечтой, Григорий из наследия Матильды создал папству церковное государство. Воспитанная своей набожной и смелой матерью, графиня Матильда была другом Григория и гением-хранителем папской иерархии. Эта знаменитая государыня происходила из того же народа, как и Григорий, так как ее родители были лангобардами. В то время ей было 28 лет. Брачной жизнью Матильда не жила; ее муж постоянно отсутствовал. Храбрый и умный Готфрид Горбатый не разделял ни религиозного восторга, ни римской политики своей жены и стоял на стороне Генриха. Этой холодностью между мужем и женой воспользовался Григорий, чтобы вовлечь Матильду окончательно в свои планы. Он назначил ей духовным отцом клюнийца Ансельма, епископа луккского; не часто доводилось духовникам выслушивать обеты такой богобоязненной и вместе с тем решительной женщины, какой была Матильда. Личная дружба между Григорием и Матильдой, имевшая исторически важное значение, представляет исключительное явление; это был единственный случай, когда между папой и молодой, энергичной женщиной существовали отношения такого серьезного характера и важного значения. Люди, склонные к недоброжелательству и злословию, тщетно старались набросить тень подозрения на эти отношения; здравое суждение никогда не помирится с предположением, что такой человек, как Григорий VII, из высокой сферы своих обширных замыслов мог снизойти до простой любовной интриги и искать в ней удовольствий; возможно, однако, что в чувстве дружбы, вызванном восхищением, участвовало так же и сердце женщины. Одаренная сильным характером и высоким умом, Матильда стояла по образованию впереди своего времени и была полна истинного величия, но гений Григорий одержал над ней победу, и его замыслам она отдала и свой мужской ум, и свое женское сердце, искренне веря в эти замыслы, как в идеал. Детей у Матильды не было, и это обстоятельство объясняет многое. Если бы она была обыкновенной монахиней-мечтательницей вроде Марцеллы или Схоластики того века, она прославилась бы, может быть, разве только своей дружбой с таким человеком, как Григорий; но эта воинственная Дебора папства была прирожденной правительницей и во всякую эпоху заняла бы место наравне с теми немногими великими государынями, которые известны в истории. Свое служение идеям Григория Матильда торжественно начала с участия в первом соборе этого папы, созванном в 1074 г. в Великий пост. На этом соборе, на который съехалось множество епископов и государей, Григорий подтвердил декреты своих предшественников, относившиеся к реформе, и затем без всякой пощады объявил низложенными всех тех духовных пастырей, которые еще продолжали вести брачную жизнь или были виновны в симонии. В своих посланиях к епископам Запада Григорий потребовал от них безусловного подчинения постановления собора. Такое диктаторское вмешательство римского первосвященника в дела епископств уже не представляло тогда ничего необыкновенного. Как Лев Исаврянин думал эдиктом очистить церковь от идолопоклонства, так Григорий решил окончательно изгнать из нее тех пастырей, образ жизни которых противоречил каноническим правилам, и это решение вызвало в христианском мире такое же глубокое волнение, каким он был охвачен во времена Льва Исаврянина. В VIII веке во имя разума византийский деспот объявил войну христианским святыням, и на защиту их встал папа Григорий; в XI веке во имя нравственных начал и канонических правил борьбу провозгласил папа, и защитником присущих человечеству чувств явился германский император; к несчастью, злоупотребления и порок сумели так же укрыться за щитом этого императора. В борьбе церкви с государством каждый раз были замешаны самые существенные задачи светской политики; но в XI веке почувствовавшая свою силу церковь уже боролась не с жалкими остатками римского абсолютизма, не из-за права догматического самоопределения и не за светскую власть; в этот раз борьба шла между двумя великими, освященными временем системами. Поскольку при этом дело заключалось в достижении суверенитета, борьба велась в ложном направлении; поскольку же вопрос шел о естественном разграничении обеих систем, она была разумна. Феодализм почти окончательно спутал границы светской и духовной власти, и такое положение стало невыносимым. Церковь с ее установлениями стремилась насильственным процессом стать по отношению к политической власти в независимое положение; но эта власть и не могла, и не хотела освободить церковь от вассальной зависимости. Последствием такого революционного движения была борьба, длившаяся целых 50 лет и еще более ужасная, чем 30-летняя война. Злополучный Рим, местопребывание пап, оставаясь неизменно источником борьбы и тем святилищем, в котором хранились оба ее символа, императорская корона и тиара, много раз являлся театром войны, в которой победа попеременно склонялась то на ту, то на другую сторону.
