Шипение и треск стали миром, в котором осталась жизнь Федосея. Не стало ни других звуков, ни запахов, ни цвета. Ничего кроме легкого потрескивания… Ужас сделал слабыми ноги, и Малюков прислонился спиной к стене переходного шлюза. Мгновение он сидел парализованный страхом, но вид поднявшихся во весь рост товарищей вернул его к жизни. Там, на золотом поле, что-то происходило, что-то важное. Он готов был подняться вместе с ними и рвануть туда, но остановился. Сперва нужно было выжить и только потом узнать, что там произошло. Поражение? Победа?

Зажимая одной рукой трещину, он другой начал нащупывать стенку модуля, отыскивая вход. За ними у него еще оставались какие-то шансы на жизнь. Шаг, другой, третий.

Наконец рука нащупала выпуклость двери.

Пустота тоже не дремала и невидимыми зубами грызла стекло. Лицом он уже чувствовал сочившийся извне холод. Вот она, рукоять… Одной рукой Федосей закрутил ее, и дверь медленно поползла справа налево, отрезая безвоздушную золотую равнину от жилого модуля. Счет времени шел на секунды. Уже теряя сознание, он упал на колено, уперся плечом в дверь, ведущую внутрь модуля. За ней был воздух, была жизнь…

Деготь из-за стекла смотрел на него непонимающе, а потом, сообразив, что что-то пошло не так, бросился к двери.

Он успел.

Стекло шлема треснуло уже в жилом модуле. Треснуло и брызнуло эдаким слюдяным фонтанчиком, в котором каждый кусочек стекла мог бы стать каплей.

Последней каплей.

Малюков пришел в себя через семь минут. Владимир Иванович сидел рядом. От него пахло нашатырем. Рядом лежала открытая аптечка.

— Живой?

Федосей взглядом обежал окрестности. Скафандр с него никто не снял, однако толку от него уже не было — от лицевого щитка осталось только воспоминание.

— Значит успел, — ответил он. — Как же хорошо!

Эйфория накатила на него и тут же схлынула.

— Американцы?

Деготь пожал плечами и кивнул в сторону иллюминатора за Федосеевой спиной.

— Копошатся…

Федосей стремительно повернулся к стеклу. К далекому кораблю уходила редкая цепочка скафандров, а перед ними медленно двигался последний из самоходов, тащивший за собой обе подбитых им новинки американского автопрома.

Получасом позже «Вигвам» взметнув облако золотой пыли, унесся в небо, оставив лунный пейзаж в привычной неприкосновенности. О недружественном визите напоминали только развалины ангара. Гелиоустановки из жилого модуля видно не было. Там, вероятно, тоже было плохо, но это сейчас не было главным. Люди. Вот о чем следовало думать…

Через полчаса в кабинете Леонида Ильича собрались уцелевшие защитники прииска. Да. Они победили. Но цена победы оказалась немалой. Девять человек они потеряли. Девять из двадцати пяти.

Радость победы быстро сменилась осознанием цены, которая была уплачена за неё. Понятно, что за все в этом мире приходилось платить, но размер платы…

Тела товарищей лежали на золоте. Это было символично. Их ложе смерти было богаче, чем у царей и фараонов и это было проявлением вселенской справедливости. Той справедливости, которую чувствовали все собравшиеся в каюте.

— Девять товарищей мы потеряли! Девять! Много это или мало? Много! Не чужие нам были люди. Всех знали… Плечом к плечу… Я Лукина с Гражданской…

Он трудно сглотнул спазм, перехвативший горло.

— Кто-то может сказать — «погибли напрасно»! Нет. Не напрасно!

Он ударил кулаком по столу и подлетел вверх.

— Они свой долг коммунистов выполняли… И выполнили. Перед пролетариатом! Эти..

Он кивнул в сторону иллюминатора.

— … думают, что раз стенки сломали, машины порушили, то и все. А вот и нет!

Плохо гнущимися пальцами он сложил кукиш.

— Что сломали — восстановим! И задавим этих гадов. Задавим. Одним строем, одной шеренгой…

И не важно — тут ли или на Земле. Тут одна шеренга для всех — и для Луны и для Земли, и для живых и для мертвых!

Мы отомстим!

…В его башне было 375 ступеней. На шесть больше, чем в башне греческого мудреца Гелона, стоявшей на противоположном конце города, на Авентинском холме.

Игнациус почему-то этим обстоятельством очень гордился. Он осознавал всю мелочность такого тщеславия, но ничего поделать с собой не мог. Гордился и все тут. И не только гордился. Он даже берег это чувство, сознавая, что может быть именно оно является последним оставшимся в его натуре чисто человеческим качеством. Или слабостью. Тем более, что для гордости были все основания — его гороскопы сбывались чаще, зелья сваренные им гораздо лучше чем у других вытаскивали людей с того света или заставляли покидать этот и именно к нему в затруднительных случаях захаживали купцы и императорские придворные. Хотя, кто знает? Может быть, эти шесть ступеней как раз и были главными? Может быть, именно по тому гороскопы сбывались, а зелья действовали, что он был на несколько шагов ближе к небу.

Ближе к Богу.

Звездное небо висело над Вечным Городом, ощутимо провисая там, где его пересекал Млечный путь. Город был темным. Он казался пустым и лишенным жизни и света. Даже Тибр, несший холодные волны в море отражал звездный свет вверх, словно понимал как кощунственно вбирать в свою воду, которую пили рабы и которая грелась в термах всего города божественный свет звезд. Зато все, чего был лишен город — жизни и света — было в небе над ним.

Игнациус посмотрел вверх. Машина управления королями работала как всегда. Звезды двигались путями, ведомыми избранным и от этого движения в душах владык и простых смертных рождались желания и страсти. Они были разные, как звезды и не всем стоило помогать, открывая истины. Одних томила страсть плотской любви, других — власти, третьих — золота. Но иногда небо вкладывало в душу владыки мысли и желания размером устрашающие даже знающих пути звезд. Игнациус опустился в приготовленное кресло из ореха. Старое дерево скрипнуло, в коленях кольнуло болью. Он окинул взглядом площадку. На столе рядом, так что бы достать рукой, лежал трактат Ас-Суфи. Руки сами потянулись к «Книге неподвижных звезд», погладить старую кожу на верхней доске и он по привычке раскрыл ее, но, опомнившись, даже не взглянув захлопнул. Сейчас было не до нее.

Башня, прямая как взгляд, направляла внимание Игнациуса в небо, но в эту минуту взор его не рвался к звездам, а возвращался к черной громаде императорского дворца. Маг был в смятении, и дрожь в руках выдавала его состояние.

— Императрицей движет Бог — отрешенно подумал Игнациус. Он запахнул полы халата. Промозглый ветер нес сырость и холод, но он не хотел уходить с башни. Мир внизу был суетен, а сейчас ему не хотелось думать о мелком. Конечно он был маг и мог поставить магическую защиту от холода и ветра, но сквозь нее звезды виделись бы дрожащими огоньками, а он слишком любил их, что бы заставлять их дрожать.

В памяти он заново переживал события последних часов. Они были неожиданны как молния и столь же сокрушительны.

Три часа назад к его дому подъехал офицер дворцовой стражи, и едва дав привести себя в порядок, повез к императрице. Слава Богу во дворце еще остался Византийский церемониал представления, введенный ее мужем, Оттоном Вторым и у него хватило времени собраться с мыслями пока его трижды тщательно обыскивали.

Его провели коридорами и через роскошно украшенные залы. Игнациусу уже приходилось бывать во дворце, но так далеко он не забирался. Путь по запутанным коридорам дворца Оттона Второго закончился перед дверями малого покоя. Офицер стражи знаком велел ждать и вышел. Он остался в одиночестве, но не один. Тяжелые портьеры из вытканной серебром парчи иногда вздрагивали, когда невидимый телохранитель переступал там с ноги на ногу. Игнациус огляделся. Дворец, построенный Оттоном Вторым для себя и жены, был роскошен во всем. От стен, на которые пошел самый лучший греческий мрамор до мебели, привезенной из самой Византии. Малый покой был только небольшой частью той красоты и богатства, которую молодой тогда еще император собрал под одной крышей. Тут было на что посмотреть — драгоценные витражи, один из двух знаменитых поющих механических павлинов, усыпанных драгоценностями… Говорили, что их привезла из Константинополя сама императрица. Игнациус хотел, было подойти поближе и рассмотреть его, но не успел.