— Голова ещё кружится… Ничего, сейчас пройдёт.

— А я думал, ты погиб. Там на мосту… Вы ведь вместе вниз сорвались. Я же сам видел…

— На мосту? Не помню. На меня напал человек… если, конечно, человек. Но не на мосту… и, кажется, не здесь. Он всё время менялся. Он был похож на человека с головой кабана, который снился мне много лет назад. Я ему нанёс ударов пятьдесят, а он только отскакивал и опять нападал. А потом — яркая вспышка и чернота. Больше ничего не помню…А дальше ты пришёл. Что-то очень важное происходило с тобой, нет, с нами обоими, пока я был в этой черноте.

— Учитель! Ты жив! Боги помогли нам! Но кто же тогда упал с моста?

— Нечистое здесь место. Я это сразу понял, поэтому и торопил тебя всё время. Пойдём, вернёмся за твоей сумкой и — поскорей отсюда.

— Позволь, я возьму твои сумки.

— Нет, я сам. Мне уже лучше.

Действительно, походка Сфагама стала теперь по-прежнему твёрдой, и затаённый страх Олкрина, что в каждый момент может произойти нечто страшное и неожиданное, понемногу отступил.

Сумка, валявшаяся на том же месте, где её бросил Олкрин, была видна издали. Чувствуя невыносимую сухость во рту, парень оторвался немного вперёд и подбежал к ней, желая поскорей добраться до своей фляги с водой. Не глядя схватив сумку, он стал шарить по ней, ища узелок шнурка. Но тут он почувствовал, что его рука сжимает не знакомые на ощупь кожаные складки, а огромное волосатое ухо. Глухо вскрикнув, Олкрин разжал руку и отшатнулся назад. На земле перед ним лежала огромная голова полукабана-получеловека с оскаленным клыкастым ртом и неподвижно уставившимися в лунное небо налитыми кровью глазками. Олкрину показалось, что ухо, за которое он схватился, слабо дёрнулось.

Подошёл Сфагам. Слабым движением руки Олкрин указал на голову, не в силах вымолвить ни слова, лишь только беззвучно открыв рот.

— А сумка-то у тебя за плечами.

Олкрин вздрогнул и, хлопнув себя по спине и встряхнув плечами, убедился, что сумка действительно там.

— Может, ты её и не снимал?

— Я… да нет, как же…

— Пойдём отсюда. Поскорей. Попей из моей фляги и пошли.

Ни на миг не теряя из виду учителя, Олкрин ещё долго оборачивался, высматривая валявшуюся на освещённой полоске голову, которая неподвижно лежала на прежнем месте, как обычный булыжник.

Дорога через развалины заняла весь остаток ночи — приходилось обходить груды камней, поваленные стены, пробираться через просевшие участки. И только к утру последние строения и остатки городских стен остались позади. Вершина перевала была пройдена. Начинался спуск — несравненно более лёгкая часть пути. Было решено добраться до ближайшего жилья и там остановиться на отдых.

А в сизой рассветной дымке с высоты гор уже виднелась просторная долина провинции Гвернесс.

Чем меньше расстояния оставалось до перешейка, отделяющего Энмуртан от Лаганвы, тем чаще встречались на дороге такие же печальные караваны ведомых на продажу пленников. Атималинк то и дело выскакивал из своей повозки, чтобы обменяться напыщенными приветствиями со своими коллегами по разбою и работорговле, спешащими в Энмуртан за своим барышом. Пройдя перешеек, где таможенную службу нёс вместо обычных чиновников целый отряд вооружённых до зубов солдат армии Данвигарта, пленники совсем пали духом. Виды роскошных домов и богатых поместий местной элиты с их тучными стадами, пышными фруктовыми садами и сотнями рабов на латифундиях, после тоскливых пейзажей разорённой войной и грабежами Лаганвы не радовали их взора. Последние надежды на вызволенье угасали, и лица людей стали скорбны и угрюмы. Будущие рабы почти перестали друг с другом говорить. Каждый ушёл в себя, готовясь к неизбежному.

В Энмуртане Атималинк направил караван по большой и широкой дороге. Если в Лаганве разбойники чувствовали себя почётными гостями и младшими компаньонами сатрапа, то здесь они просто были у себя дома и уже совсем ничего не боялись.

Гембра и Ламисса тоже говорили мало. Всё было ясно без слов. Лишь иногда вздыхали они о судьбе Тифарда, который исчез из каравана на следующий день после происшествия. Подол длинных рубашек превратился в рваные и грязные лохмотья, зато боль в ногах почти прошла и походка выровнялась.

И вот заблестела впереди полоска моря, и предместья Гуссалима обдали путников дымом бесчисленных харчевен и постоялых дворов, запахами дорожных складов и мастерских, оглушили рёвом ослов и верблюдов, гортанными криками погонщиков. Кругом звучала иноземная речь, почти вытесняя алвиурийскую. Пёстрый водоворот смуглолицых восточных купцов, слуг, наёмных солдат, мелких армейских маркитантов, заезжих вельмож, бродячих ремесленников, шутов, базарных перекупщиков, солдат местной гвардии, явных разбойников, навьюченных рабов и многих, многих других подхватил новоприбывших и всосал в чрево города — гнездилища беззакония и порока, как говорили о нём по всей стране.

У Гембры мелькнула мысль скрыться здесь в городской суматохе, но где там! Атималинк своё дело знал. Оцепление замкнулось в единую неразрывную цепь, отнимая последнюю слабую надежду. От обилия людей, звуков и запахов голова шла кругом. Только одна мимоходом брошенная фраза, долетевшая со стороны хозяйской повозки, саднящей занозой засела в сознании — "Завтра торг".

— Ты! — Грубая рука схватила Ламиссу за плечо и потащила из-под тёмного душного помоста наверх, где притихшая на минуту толпа ждала появления нового товара.

— Одежду снять! — на ходу командовал надсмотрщик.

— Ламисса, держись! Я тебя найду. Найду обязательно! — только и успела крикнуть Гембра, рванувшись было за подругой. Свистнула плётка, Гембра отпрянула назад, яркий свет брызнул на миг из маленькой дверцы, и снова навалилась душная вонючая полутьма, прорезаемая сверху золотыми клинышками щелей в помосте. Уже в который раз за этот нескончаемый день услышала Гембра крик толпы и скрип досок над головой. Она изо всех сил напрягла слух, пытаясь уловить шаги Ламиссы, появление которой вызвало у покупателей и зрителей явное оживление. Возбуждённые голоса перебивали распорядителя, как обычно коротко рассказывающего о достоинствах и уменьях продаваемого невольника. Ему не дали даже объявить начальную цену. Заглушая друг друга, выкрики сливались в неразличимую звуковую кашу.

— Двести сорок! — трубил чей-то бас.

— Двести семьдесят! — перекрикивал другой голос, шепелявый и надтреснутый.

Тоскливо-растерянное лицо Ламиссы, её последний беззащитный взгляд, брошенный на подругу, ранящим видением вставал перед глазами Гембры. Мысли путались. С одной стороны, ей хотелось, чтобы эта пытка унижением закончилась для Ламиссы как можно скорее. Но, с другой стороны, конец означал бы окончательное расставание. Расставание навсегда. В глубине души не верилось, что уже ничего нельзя сделать.

Один из голосов показался знакомым. Но возбуждённое сознание не в силах было спокойно вспоминать. Что-то звонко ударилось о помост, и голоса на мгновение стихли, чтобы сразу затем разразиться гулом восхищения и удивления. Кто-то из покупателей кинул на помост увесистый слиток золота, что и решило исход торга. Сверху снова донёсся скрип шагов, суетливые вопли и шум толпы. Но в нём не было больше напряжения и азарта. Ламиссу продали.

— Слышь, ты! Возьми меня! — подскочила Гембра к вновь появившемуся надсмотрщику, надеясь хоть краем глаза увидеть, куда уводят Ламиссу.

— Обождёшь! Таких красавиц подряд не торгуют! Давай ты! — подозвал он жестом немолодого уже мужчину с нездоровым цветом лица. — Одежду снять! И смотри, не сутулься там!

Опять короткая вспышка света и шум над головой. Гембра нашла место среди скорченных тел и присела возле опорного столба, обхватив голову руками. Бороться больше не было сил. Продали ещё четверых или пятерых, когда надсмотрщик ткнул в неё пальцем: "Ты!"