Не стало больше правил, которые нельзя было бы нарушить, но и нечем было оправдать нарушение. Тяжкий груз внутренней ответственности лёг на плечи невольных обитателей большого мира, тех, чьи души оказались смущены и испуганы ветром космического сиротства. И тогда в умах, мучительно собирающих рассыпающуюся мозаику бытия, стал смутно пробуждаться вопрос — откуда зло? Путь, пройденный по дороге, был ещё не столь велик, и, говоря словами патриарха, свет, горящий позади, был ещё хорошо виден. Это означало, что внутренняя связь с теми временами, когда всё было связано со всем, а имена и орудия лишь вынужденно заменяли прямое знание и прямое действие, ещё не была полностью утрачена и каждая вещь сама говорила о пути своего отпадения от первозданного единства. Поэтому вопрос «что это?» растворялся в вопросе «откуда это?». Но вопрос о всеобщем, пронизывающем большой мир зле, чей лик прятался за множеством непослушных, живущих своей собственной жизнью вещей и своекорыстными и непредсказуемыми в своей беспринципности поступками людей, был совершенно непривычен. Эта непривычность одновременно и пугала, и захватывала дух, маня открытием глубинных тайн вселенной. Дух исканий вихрем подхватывал растерянных людей, понуждая их в поисках общего пути сбиваться в общины и секты, поскольку почти ни у кого ещё не было духовных сил стоять в одиночку против большого и запутанного мира.

Наступали времена когда, по словам одного из наставников духовных братств, «человеческие судьбы сдвинулись с предуготовленных мест». Что-то менялось под солнцем, и к этим переменам одни присматривались с надеждой на избавление от неопределённости, другие — с тревогой и тоской по старым временам.

Праздник в Амтасе шёл уже третий день. Центральная площадь с утра до вечера была заполнена весело гомонящим народом, а в центре её возвышалась пёстрая куча старых, ненужных и надоевших вещей, от которых, по традиции, хозяева избавлялись на праздник. Вокруг неё проворно сновали городские нищие, число которых за годы правления Тамменмирта заметно уменьшилось, и не только стараниями палача, но и благодаря умножению богатства города. В отличие от большинства своих облечённых властью коллег, Тамменмирт считал границей, где начиналась область его забот, не дворцовую ограду, а уже саму городскую стену, и вид всякого беспорядка, грязи и нищеты в её пределах считал недопустимым и недостойным.

Праздник нёс обновление жизни. Расставаясь со старыми вещами, горожане переворачивали прочитанную и избытую страницу жизни, с радостью идя навстречу новой. А новая жизнь должна была быть такой же знакомой и привычной, как и прежняя, но только лучше.

Базар гудел, как растревоженный улей. Купцы, не упускавшие случая спустить залежавшийся товар едва успевали подсчитывать выручку. Праздник смыл будничные краски и отменил само будничное время с его неизбывным внутренним распорядком. Привычные до незаметности стены комнат, дома и улицы преобразились, словно впервые открывшись глазам. Мир предстал во всей полноте и яркости своих красок и звуков, а время стало подобно древнему времени предков, когда за один миг можно было прожить целую жизнь и всё делалось и открывалось впервые, наполняя душу восторгом свободного самопретворения.

Прямо на помосте возле виселицы, где ещё продолжали грустно покачиваться тела казнённых, расположился со своим благоухающим товаром весёлый пирожник. Он бросал вниз горячие пирожки, успевая ловко ловить мелкие монетки, летящие к нему от смеющихся покупателей. А рядом с ним уже пристроились базарные фокусники — глотатель огня и укротитель змей.

В ряду, где торговали заезжие купцы, слышался громкий восточный говор, и в глазах рябило от пылающих красок диковинных тканей. А запахи пряностей, сливаясь в единый невообразимый букет, кружили голову.

Время от времени нестройная разноголосица перекрывалась волной дружного восторженного гула — так площадь встречала главного дворцового виночерпия. Худой и долговязый, он вот уже в который раз невозмутимо шествовал со стороны главных городских складов, выпятив вперёд нижнюю губу и с надменностью верблюда глядя поверх голов туманно-рассеянным взглядом. А за ним проворные слуги катили бочки с вином и пивом — очередную порцию праздничного угощения.

Стало смеркаться, но базар и не думал смолкать. Площадь озарилась светом множества факелов, а шум голосов в сумерках зазвучал ещё громче. Из прибазарных харчевен доносились песни. По их звукам легко можно было понять, где гуляют солдаты городской гвардии, где расположились мастеровые и ремесленники, а где крестьяне, привезшие на праздничный торг урожай своих полей и садов. Места внутри не хватало, и столы были выставлены на улицу, где им предстояло простоять несколько дней и ночей подряд, встречая и провожая многочисленных гостей.

Бурные и тревожные события недавних дней добавили красок к обычной палитре праздника — базарные комедианты уже обыгрывали их в своих нехитрых сценках.

На время праздника привычный порядок вещей отменялся. Каждый мог заговорить с каждым без соблюдения надлежащих правил этикета, соответствующих установленным рангам. Строго отмеренные границы между людьми растаяли. И купец, и чиновник, и почтенный член городского собрания, и солдат, и наёмный работник и даже простой дворовый слуга — все на это чудесное время становились просто гражданами Амтасы. Под маской злобного духа, лесного бога или воина-монстра мог скрываться кто угодно от мелкого подёнщика до самого городского судьи.

Каждая из главных улиц города выступала со своей карнавальной процессией, соревнуясь с другими в пышности и изобретательности. Двигаясь через базар к дворцовой площади, процессии направлялись к храму Интиса, где совершали свои жертвоприношения. Храмы других богов, впрочем, тоже не были забыты.

Парад процессий начинался после наступления сумерек и длился уже третий день. Первые две ночи главным судьёй в их соревновании был сам правитель, восседавший на трибуне в окружении свиты. Сегодня же он, усадив на своё место известного городского дурачка и одевшись в серо-синий костюм чиновника низшего ранга, скромно пристроился у подножья трибуны.

Палач Фриккел был своим человеком и во дворце, и в гуще городской толпы. Вернее сказать, он был везде на особом положении. Не чуждый страсти к эффектным одеяниям, он, тем не менее, никогда никого не изображал. Скорее, изображать и пародировать могли его самого. Зная толк в вине, палач, не торопясь, обходил харчевни, выбирая компании людей более или менее образованных. После первых двух кружек он любил порассуждать о превратностях судьбы, после следующих двух — о законах стихосложения, а оприходовав ещё три-четыре — начинал петь песни своего родного города. Надо сказать, что Фриккел был выходцем из Далиманка — большого портового города на восточном побережье. Там пересекалось множество торговых путей, в порту можно было увидеть корабли чуть ли не всех морских стран, а в прибрежных кварталах издавна обосновались иноземные подворья. Жители Далиманка славились своим необычным говором и разнообразными, иногда весьма экстравагантными дарованиями. Исполняя далиманские песни, сами по себе заковыристые и забавные, Фриккел на ходу переделывал слова, чем смешил слушателей до упаду. Сам же он, однако, неизменно сохранял невозмутимо-серьёзный вид.

Площадь то и дело сотрясалась от смеха. В перерыве между шествиями главная труппа городских комедиантов давала представление на помосте. Обрывки потешного диалога прекрасной озёрной богини с толстобрюхим и рогатым предводителем лесных духов докатывались до самых дальних уголков, утопая в ответных раскатах хохота.

Во дворике дома Кинвинда было как всегда тихо. Глухо доносящийся шум праздничных улиц не мешал внимать журчанию воды. Её звукам и ветвлению плюща по гладким белым стенам вторила неспешная мелодия тростниковой флейты. Неожиданно перед музыкантом выросла фигура, закутанная в длинный коричневый плащ с капюшоном.