— Не понимаю.

— И не нужно. Ладно, мне пора.

В последний рабочий день Петровна организовала Ольге проводы. Цветы, тортик и много добрых слов. Глаза у Ольги были на мокром месте, но она не плакала. За год Торик так ни разу и не видел ее слез.

* * *

«Кончилась любовь, как день зимой. Все стало серым — ни темно, ни светло…» — когда-то пел Торик в школьном ансамбле. Так теперь и вышло. Дни стали казаться одинаковыми. Работа по-прежнему была интересной, а программы каждый день преподносили сюрпризы, но из жизни исчезло что-то важное. Или кто-то.

Зато успокоились родители: сын перестал пропадать днями и ночами неизвестно где. Больше всего мама переживала, что его окрутит какая-нибудь разбитная разведенка с ребенком. Ирония судьбы. Торик никогда так не называл Ольгу даже мысленно, настолько далека была она от этого штампа. Но мама, узнай она все обстоятельства их знакомства, сказала бы о ситуации именно так.

Как-то в гости заглянула тетя Азалия с поручением. Ее муж, художник, которого отец в шутку называл ВелиБар — великий Барышев — задумал написать грандиозное историческое полотно об освобождении Кедринска. Теперь ему нужна модель для центральной фигуры — князя Пожарского. Поэтому он очень просит Торика походить к нему в студию и попозировать. Торик с тоской вспомнил свои теперь пустые выходные и… согласился.

В итоге уложились в несколько нелепых сеансов, когда залезаешь на стол, а на нем стул вверх ногами, изображающий коня, ты на нем гнездишься и замираешь неподвижно на час или больше. ВелиБар долго приглядывался, отводил кисть, неспешно намечал что-то углем, стирал, снова намечал…

Картина, здоровенное полотно три на два метра, медленно обрастала деталями. Торику было очень странно видеть свою бородатую физиономию и плечи на эпической фигуре воина, скачущего на дюжем белом коне и ведущего за собой несчетное конное войско, — и все это на фоне с детства знакомой горы Гневни.

Предполагалось, что картину разместят в Кедринском краеведческом музее. И в этом смысле Торик останется в Кедринске навсегда.

На последнем сеансе художник выглядел мрачнее обычного. Он явно хотел что-то сказать, но не решался. Потом перестал рисовать, посмотрел на Торика и сказал:

— Вот что. Аза просила тебе сообщить: в Кедринске умер этот, как его, Андрей.

— Как?! Он же совсем молодой!

— Ну… — ВелиБар беспомощно развел руками. — Он с Нового года болел, все жаловался на кашель. Таня лечила его, привозила сюда обследовать. Но поздно: рак легких, сделать уже ничего нельзя было.

— Почему же мне никто не сказал?

— Дык видишь как… Тебя, говорят, и дома-то не было. Таня к вам тогда заезжала, но не застала.

— А похороны когда?

— Дык похоронили уже его, все. Родители твои не смогли поехать, работали. Ладно, я передал. Спасибо тебе за терпение. Мне тут еще долго рисовать. Вообще это будет триптих. Слева я нарисую… — И он пустился в подробные объяснения своих планов.

А Торик внезапно почувствовал дуновение нездешнего холода. Смертного холода, как последнего предупреждения.

Апрель 1991 года, Город, 25 лет

Новость о смерти брата подкосила Торика. Вот уж чего он никак не ожидал. Казалось, совсем недавно они вместе смеялись, обсуждали электронику, катались на мотоцикле. А теперь Андрея нет. И уже не будет.

Вскрылось и еще одно неприятное обстоятельство. Рак в их семье не отмечался. Да, Андрей курил, но вряд ли именно это так быстро привело его к смерти. Тетя Таня — медик, она хорошо знала статистику заболеваемости. Через пару лет после чернобыльской аварии в Кедринске обнаружился заметный всплеск онкологических заболеваний. Да, многие не заболели. Но ведь не зря говорят: где тонко, там и рвется? Видимо, «язык» повышенной радиации, добравшись до Кедринска, подтолкнул к болезни тех, кто и так был к ней склонен. Вот и Андрея зацепило.

А тут еще весна в разгаре, скоро май, и родители активно готовились к поездкам в Кедринск. Торик приходил с работы и заставал самый пик очередного разговора о том, что надо расширять огород, закупать рассаду. Пора строить летний гараж, заняться вырубкой ветлы, но главное — сажать больше, ездить чаще, больше времени там проводить. Чтобы успеть, чтобы все выросло. «День год кормит» и «надо думать об урожае». Надо расширять огород… И вот это все изо дня в день. Совершенно невыносимо! Особенно на фоне недавних размышлений про чернобыльский «язык» — он ведь никуда не делся и продолжает находить все новые жертвы.

И еще. Раньше Торику нравилось ездить в Кедринск. Это был добрый мир его детства, где обитали прекрасные родные люди. Родители всегда были романтиками, мечтавшими о путешествиях. Пока другие копили на стенку или шубу, они жили скромно, зато каждый год отправлялись в поездку то тургруппой, то на байдарках. Они жили духовной жизнью. Они, черт возьми, всегда смеялись и в грош не ставили этих алчных «презренных дачников», а теперь сами превратились в них!

Завели свое хозяйство, все больше обрастали собственностью. Такими темпами скоро заведут не только кошек, но и пару овец! Теперь, когда они могли делать все, что хочется, они стали как все. И это был совершенно не тот мир, в котором хотелось бы жить Торику. Он жаждал уйти. Но куда, как?

* * *

Май 1991 года, Город, 26 лет

Он не собирался огорчать родителей. Тем более, жизнь совершенно не научила его перечить и противостоять. Возможно, он так и не решился бы, и всю жизнь так и терпел бы эту кабалу, ездил бы с ними в Кедринск, расширял и так непомерно огромный участок, помогал выращивать овощи, которые уже сейчас некуда девать. Мама осенью раздавала их родственникам и коллегам по работе, а те отказывались. Он тоже мог бы тянуть эту лямку всю жизнь. Но известие о смерти Андрея, размышления о чернобыльском «языке» и гипотетические разговоры о «разбитной разведенке» дали ему точку опоры, чтобы перевернуть Землю. Детенышу обезьян пришло время уйти из стаи.

Майским вечером за ужином Торик объявил о своем решении. Это не было ультиматумом, он ничего не требовал, не просил. Всего два пункта.

Первый. Он уже взрослый, пора думать самостоятельно и жить отдельно от родителей. Более того, он уже снял квартиру и готов туда переехать.

И второй. С него хватит. Он больше не собирается ездить в Кедринск. Родители могут поступать как угодно — могут расширять и строить все, что хотят. Могут оставить все как есть или продать дом и участок.

Поначалу они не восприняли его слова всерьез. Пытались уговаривать, пугать, давить родительским авторитетом и взывать к совести. Если бы его протест был импульсивным, возможно, Торик сломался бы и взял свои слова назад. Но он был флегматиком, а значит, терпел сколько мог, до последнего, а когда не мог — взрывался.

Отец ходил мрачный и подавленный. Мама плакала и пыталась испечь пирог, а он, как на грех, все не получался. Дома воцарился худой мир, прерываемый спорами и ссорами.

* * *

На работе тоже стало как-то нервно. Или просто так казалось? Торик стал рассеянным, что для программиста непозволительно. Лошадкина, которой поручили тестировать его программу, с удивлением обнаружила в коде две глупейшие ошибки. Петровна ругать не стала: какой смысл? Снова усадила его за свой стол и поинтересовалась:

— Дома все плохо? Или по ней скучаешь?

Торик вскинулся:

— По ней?

— А ты думал, я не знаю? Не хочу сказать ничего плохого, но… ты не первый, кого она потом бросила. Так все-таки: дело в ней?

— Нет.

— Значит, дома.

— Ну… да, — признался он.

— Болезнь роста? Стало тесно в родном гнезде?

Он снова поразился ее проницательности, посмотрел Петровне прямо в глаза и горько кивнул.

— Не поддавайся. Если трудно определиться, могу дать тебе в долг, снимешь пока квартиру. Обычно это помогает убедить в серьезности намерений.