— Так я все-таки уснул? — удивился отец. — Надо же! Хорошая у тебя штука-то получилась.

— Ага. Машинка работает. И что ты сейчас увидел?

— Ничего.

— Совсем? Ни картинок, ни ощущений?

— Никаких намеков. Зато выспался, будто полночи уже прошло.

«Ничего» — как понимать такой результат? Причем аппаратура отработала четко — пошли импульсы, мозг уснул, и аппаратура поняла, что он уснул. А вот дальше… Не та частота? В этом месте мозга не было воспоминаний? Отец что-то видел, но не хочет рассказывать? Или все-таки с прибором что-то не так?

Надо бы на себе попробовать. Кстати! Пока все разложено и подключено, можно смоделировать ситуацию и попробовать выставить незнакомые параметры.

— Мам, я на полчаса пропадаю, не пугайся.

* * *

…Темнота. Покой. Тишина. Нарастающий шум! Яркий свет и движенье-мельтешенье. По лест-ни-це впри-прыж-ку! Ребята бегут, орут, толкаются. Девчонки визжат, они бы и не хотели спускаться так быстро, но задние ряды напирают. Слепящий солнечный свет в высоченные окна, да еще лампочки горят. Почему? Думать некогда, бежать, бежать вниз. Ой-ой, снизу поднимается массивная фигура в пальто. Фаина Павловна! Она пытается что-то сказать, чтобы успокоить живую реку второклашек. Какое там!

Узкое горло лестницы пройдено, поток выливается в коридор. Светло-зеленые стены, гардероб. Шапки, пальто, путаница, портфели, ботинки, шнурки… Что-то издалека кричит и показывает руками Бычков, но я его не слышу, кругом шум, гвалт, неразбериха. Пашка машет руками, но мне некогда, я скорее бегу домой, мне идти пешком, а он на троллейбусе, нам не по пути. Сейчас протиснусь через входную дверь и — свобода! А там затор. Почему так медленно? Что случилось? Улица-то ведь вот она, сейчас я туда…

Сильные руки хватают меня за пальто, другие приподнимают над землей, а ноги болтаются в воздухе. Нет! Вы что! Пустите! Мне не дают пройти. Меня тискают и бьют. Не изо всех сил, но умело и со значением, мол, цыц, не рыпайся, малявка. Стая черного воронья — у них везде свои порядки. Проворные потные руки лезут в карманы пальто и выгребают оттуда все, что находят. Какое гадкое, отвратительное ощущение! Меня выпотрошили и выпихнули на улицу. Все, давай, шагай, вот тебе твоя свобода, радуйся. Они занимаются следующей жертвой. Живой гадский конвейер.

Меня затопила обида. Это несправедливо! Несправедливо! Так нельзя! В карманах нашлось всего четыре копейки, но дело-то разве в этом! Дело в унижении, в липком и грязном обыскивании, в засаде, устроенной старшеклассниками на малышей. И главное — в том, что никому до этого нет дела, ни директору школы, ни Фаине Павловне, никому. Меня душат рыдания, я прошел почти километр и никак не могу успокоиться. Мало мне своих бед, так они еще и пуговицу на пальто оторвали. Теперь от мамы попадет. Плохо вижу — слезы застилают глаза, хлюпаю носом, мир переворачивается и… я вывинчиваюсь в привычную реальность. С глазами, до сих пор мокрыми от детских слез ярости и унижения.

Да уж… Далеко не все погружения в прошлое приятны и интересны. Некоторые воспоминания лучше забыть навсегда. Надо записать параметры, чтобы больше сюда не попадать. Никогда! Да и вообще, надо бы поосторожней с этим прибором. Вдруг он и правда оказывает на мозг вредное воздействие?

* * *

За завтраком поговорили с отцом.

— Так ты вчера совсем-совсем ничего не увидел?

— Совсем. Зато ночью видел яркий сон. Про жизнь, один случай из моего детства.

Торик вздрогнул, вспомнив о пережитом вчера унижении. А отец продолжал:

— Витя Зайцев. Ты же знаешь, мы с ним в детстве очень дружили.

Торик кивнул. Конечно, дядя Витя, тот самый, что сажал свои «ёлеки», чтобы они потом напоминали о нем. Кстати, ведь так и случилось…

— Мы как раз тогда научились делать воздушных змеев и часто ходили на Гневню запускать их. Там, на склоне горы, возникают нужные восходящие потоки, и змей хорошо взлетает, даже если сделан не совсем правильно. Но у Вити была большая мечта.

— Улететь на нем в дальние страны?

Отец рассмеялся и отмахнулся:

— Да нет. Он, конечно, романтик, но не пустой мечтатель. Его большая мечта состояла в том, чтобы совместить несовместимое. Витя очень хотел запустить змей на Гневне. Ночью. И чтобы там, в небе, на самом ветру горела свеча.

— Но, если ветер, он сразу погасит пламя, а без ветра змей не взлетит.

— Вот именно! — Отец торжественно поднял палец. — Я же говорю: совместить несовместимое. Нам понадобилось семь попыток. Шесть раз мы пробовали, и все время что-нибудь шло не так. Сначала наши испытуемые взлетали, но свеча сразу гасла — и это понятно и предсказуемо: ветер же. Потом мы защитили свечу стеклянной банкой — и теперь она горела, хотя змей оказался слишком тяжелым и не взлетал. Но я придумал стащить стекло от нашей керосиновой лампы, оно полегче будет.

— И получилось?

— Нет. Меня мама поймала. — Он даже слегка смутился.

Торик живо представил, как еще молодая бабушка София ловит маленького папу и строго отчитывает его, держа за ухо. Керосиновая лампа в хозяйстве — штука нужная.

— А как же вы тогда?..

— Просто чудом. Витя нашел на мусорке старую керосиновую лампу. Стекло с трещиной, но нам подошло. И вот тогда все получилось! Мы две ночи подряд запускали с Гневни змей со свечой. О, это такое ощущение — не передать! Будто ракету в космос запустили, не меньше! Представь: ночь, все спят, темнота, над Гневней ветер и ясные звезды. И мы с Витей вместе, в четыре руки, держим суровую нить, а где-то там, высоко-высоко, трепещет огонек свечи, наша воплощенная мечта. И она нам, мальчишкам, кажется ярче Луны и важнее Солнца, потому что мы сделали это чудо сами, своими руками!

— Представляю!

— Ну вот этот самый эпизод я видел сегодня во сне, момент чистого триумфа.

— Как здорово! И вы потом еще запускали?

— Нет. — Он помрачнел. — На второй раз ветер внезапно стих, змей рухнул на землю, и стекло разбилось.

— Жалко.

— Жалко, но мы все-таки добились своего: сделали невозможное!

— И правда. А ты об этом вспоминал недавно?

— Никогда. Я об этом вообще забыл, а ночью почему-то вспомнил. И, кстати, спал на удивление хорошо сегодня. Может, как-нибудь еще попробовать?

Надо же, как все устроено в жизни: всего один эксперимент перечеркнул долгий путь поисков. Причем не потому, что завел не туда, а чисто эмоционально. Отец был воодушевлен, а вот у Торика возникло прямо противоположное ощущение. Захотелось отложить прибор подальше. До лучших времен.

Так он и сделал. Спрятал его на несколько лет. Тем более что тут столько всего завертелось!

Февраль 1986 года, Город, 20 лет

Универ на четвертом курсе — это уже совсем другой Универ. Студенты осознали, что их вряд ли выгонят. Да, все бывает, но теперь этого никому не хочется — ни студентам, ни преподавателям, ни деканату. Большинство преподавателей относятся к студентам, как к коллегам, а не лентяям. Идет естественный отбор: кто не научился учиться, тот уже вылетел. И кто же остался? Самые сильные? Или, может, самые умные и талантливые? Не-ет, самые приспособленные!

Ядерная физика, которой всех так пугали, оказалась совсем несложной. Особенно после странных высших математик на первых двух курсах.

Теперь все силы Торика концентрировались на программировании. Вечерами он хаживал на занятия к Кодеру, изучая ассемблер PDP-11, а остальное свободное время просиживал в вычислительном центре, применяя изученное на практике.

Ассемблер — язык довольно специфический, отчасти даже нечеловеческий: он очень близок к аппаратной части самой машины. Чтобы все получалось, на задачи приходилось смотреть именно с точки зрения машины. Если на Бейсике в распоряжении программиста были переменные, массивы, циклы, то здесь реалии выглядели иначе.

Вот аппаратные регистры, вот десяток операций для них — сложение, переносы, сдвиги, вот принятие решений, вот простой переход, а вот вызов подпрограммы. Но это все — азбука. А настоящее, глубокое программирование начиналось дальше, где работа шла с памятью, стеком, аппаратными прерываниями.