Они жили в одном городе, но так больше ни разу и не встретились. Торик тогда мельком успел подумать: как странно! Пашка всегда был чуть смугловат, но чтобы вот так, цыган? Откуда? Хотя на вопрос об отце друг всегда отшучивался. На миг Торик почувствовал жгучую неловкость: у друга реальная беда, он остался сиротой, а я тут маюсь из-за таких мелочей, как поиски смысла жизни или выбор правильных аккордов!

Пашка уходил, а Торик смотрел ему в спину и думал, что вот точно так же, просто и буднично, пружинистым шагом, сейчас уходит его детство.

Ведь все хорошо, правда? Впереди — мятежная юность. Он окончит школу, поступит в университет. Будет учиться интересной специальности и играть в музыкальной группе. Разве нет?

Дверь в детство захлопнулась. Но, как потом оказалось, не навсегда.

Октябрь 1982 года, Город, 17 лет

Цветной свет. Позднее октябрьское солнце целится в окно, но лучи его причудливо окрашивает витраж. Непривычно: витражи обычно ставят в окнах храмов, а не вузов. Однако на этой стеклянной картине работают советские ученые. Девушка, слегка прищурившись, разглядывает на просвет колбу, а парень что-то записывает в тетрадь. Убеленный сединами профессор в крошечной шапочке отчеркивает на нарисованной доске формулы. И в этом перекликается с настоящим лектором: тот тоже сейчас пишет мелом. Аудитория вмещает весь поток — десять групп, у каждой своя специализация, а в группах — студенты, и у каждого свой характер. Торика такое обилие незнакомых лиц напрягает: они никак не хотят запоминаться.

Волнения экзаменов позади. В Универе — лишь те, кто прошел. Горькие разочарования не попавших и сломанные стебельки неудачников остались там, за порогом. А здесь… Вчерашние школьники еще не чувствуют себя взрослыми, но уже оценили «ослабление хватки». Никто не ходит между рядами, разглядывая, что ты пишешь. Никаких домашних заданий и проверок. Это расслабляет. Все кажется необязательным, игрушечным. Мы же молодцы, поступили? Вот и все. Больше делать ничего не надо.

Они и не делают. Единицы старательно пишут конспекты. Кто-то тихонько болтает, кто-то спит. Кто-то разглядывает новый журнал. И мне тоже, мне дайте посмотреть, ой, как интересно! Лектор объясняет нечто сложное и понятное лишь ему одному.

А где Торик? В первом ряду, вдохновенно слушает? Нет. Вон они сидят вчетвером — три парня и девушка, играют в «Чепуху в стихах». Первый пишет пару строк, одну загибает, чтобы не было видно, и передает листок дальше. Следующий видит строку и придумывает ей стихотворное продолжение, не зная предыстории. Когда листок заполняется, его разворачивают и читают. Обычно получается смешно и почти в рифму. Иногда стих непостижимо заглатывает кусочки реальности — слова лектора, попутные мысли или несказанные друг другу слова — и вплетает их в себя. А как же лекция? Экзамен? Они не думают об этом. Им хорошо и весело, остальное пока не важно. Понимание и осознание придут позже.

Лектор делает эффектную паузу, и все невольно поднимают головы. Ребятам вроде интересно, но внимание быстро рассеивается, и они возвращаются к стишкам. Хотя любопытство пощекотали — теперь Торик вполуха слушает и лектора. Зацепил.

* * *

В ноябре случилось невозможное.

В холле Универа, под потолком, висели телевизоры, всегда выключенные, молчаливые. А сегодня все они работали, показывая одно и то же: отрывки из балета «Лебединое озеро» в исполнении артистов Большого театра. Звучала грустная музыка и совсем никаких слов. Даже дикторы куда-то подевались. Никаких объявлений, никаких пояснений. К чему бы это?

Весь холл заполнили студенты, глядевшие вверх. В один миг они растеряли свою обычную жизнерадостную наглость, словно кто-то внезапно взял да и превратил их в стариков. Набились в этот холл, крутили головами и совершенно ничего не понимали. Все спрашивали друг у друга, что случилось? Большинство лишь пожимало плечами в ответ. А некоторые отвечали, но какую-то ерунду, нечто невозможное, просто не имеющее смысла. Всего два слова — «Брежнев умер».

Такого не могло быть. Всю жизнь Торика, и даже дольше, Брежнев бессменно управлял страной, и это положение дел казалось незыблемым. Да, он был стар, с трудом двигался и плохо говорил, но никак не мог вдруг просто умереть, как простой смертный. Ведь он — самый главный, к его услугам лучшая медицина, любые ресурсы! Даже если бы он вдруг заболел или случилось несчастье, по телевизору сразу бы об этом объявили, разве нет? Примерно так думали люди. Но телевизоры по всей стране молчали, из них лилась только музыка. Гений Чайковского заменил все официальные слова сразу, оставив лишь полнейшую неопределенность и невнятную тягостную скорбь.

А вот сами люди не молчали. Они гадали: что теперь будет? Переворот? Досрочные выборы? Останется ли вообще СССР? Ну конечно, останется! Крупнейшая в мире социалистическая страна. И все же… Как жить дальше? И снова — по кругу — что же будет?

Занятия срочно отменили. Студентов отправили по домам — скорбеть. В этот день вообще много чего отменили — все развлекательные мероприятия, спортивные соревнования, показ кинофильмов.

А на следующий день к власти пришел непонятный Андропов. Непривычно активный, властный, со стальной решимостью во взгляде. И люди говорили, мол, уж этот-то гайки закрутит. Казалось, теперь все будет по-другому, а как — никто не знал. Страна, еще в полном составе, плыла прежним курсом, но лед вокруг нее уже незаметно начал ломаться. О том, что этот день завершил целую эпоху, «эпоху застоя», и о том, к чему все приведет, никто не догадывался. Вот таким случился ноябрь восемьдесят второго.

А Судьба делала свое дело, выгибая жизнь так, как угодно ей.

* * *

Февраль 1983 года, Город, 17 лет

«От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год» — хорошо азартно распевать песенку, а вот реальность оказалась драматичней. Первую сессию пережили не все: в группе у Торика двоих отчислили за неуспеваемость.

Для самого Торика сессия стала барьером. Он сдал дикую физику, которую невозможно понять, и математику, внезапно оказавшуюся чуждой и очень далекой от всего, что изучали в школе. Но бездарно завалил экзамен по истории КПСС. Годы, съезды, директивы, фамилии — все это ужасно путалось в его голове. Разрозненные факты никак не хотели складываться в понятные аккорды знаний, а безудержные шатания курса партии во все мыслимые стороны казались Торику нелогичными, и он их интуитивно отбрасывал. Результат — два балла без права пересдачи. И что? Все пропало? Конец Универу, и здравствуй, армия?

В какой-то степени Торику повезло: вопрос рассматривался уже не как академический, а как политический. Неуспевающих по такой важной дисциплине быть не должно, это бросало бы тень на вуз в целом. И понимали это все: преподаватель, замдекана, еще какие-то люди, сидевшие в комиссии. По итогам Торику, уныло поникшему в коридоре в ожидании худшего, объявили решение, довольно неожиданное. Он должен сдать оставшиеся экзамены, а затем прийти и пересдать историю. Задача Торика — выучить материал не всего курса, не всю эту гору разрозненных фактов, а только три конкретных билета. Этого хватит.

Так все и вышло. Барьер был взят. Он сдал. Но не успокоился.

Кому-то все это показалось бы пустяковым приключением, перчинкой в бурлящем супе студенческой жизни. Однако на Торика сессия произвела сильное впечатление. Словно до этого он весело плескался в море жизни и радовался, а тут вдруг стал тонуть. Мир изменился, стал немного другим. Да, его спасли, но из головы как-то разом ушли беззаботность и ложное впечатление безнаказанности.

Он начал не то чтобы бояться, но стал чуть серьезней. Принялся писать конспекты — хотя бы там, где мог. К своему удивлению, Торик осознал, что бывает интересно следить за ходом мысли лектора. Иногда он теперь даже задавал преподавателям вопросы на практических занятиях.