— Двести десять, — деловито уточняют местные, и в этом им точно можно верить.

Механизаторам жизненно важно знать, пройдет трактор в конкретный проем или нет. Поэтому они легко могут забыть свое имя или день рождения, но ходовые габариты вверенной им техники — никогда!

— Смори-ка, дверца открыта, — откликается другой, — сталбыть, хоронить Митрича покашто рано.

— Какого Митрича? — на всякий случай уточняет Перчик.

— А вона евойный номер-то на тракторе видать, а сам он намедни пропал, никто и не встренул его. Ну хучь в кабине не утоп, сталбыть, выпрыгнул, успел.

— А почему найти не можете? Дезертировал? — В важных для него вопросах Перчик, еще не забывший недавней службы в армии, любил докопаться до истины.

— Дезертируешь тут… Коли колхозный агрегат незнамо где утопил. Я бы тоже на дно залег…

Все засмеялись, осознав второй смысл фразы…

Картинок Торику запомнилось еще много, но эти — самые яркие.

Ноябрь 1984 года, Город, 19 лет

Дома все шло по-прежнему. До этого дня.

Вечером Торик попросил отца помочь провести более полный эксперимент. Настало время все-таки узнать, что же случилось дальше, там, за дверью, у которой он останавливался в прошлых электрических снах. Да, в реальной жизни он прекрасно помнил и барак, и коридор и проходил здесь сотни раз. Но что именно случилось в этот конкретный момент, он не помнил. Совсем.

К делу подошел основательно: на этот раз решил улечься поудобней и погрузиться в сон хотя бы на час, чтобы успеть увидеть побольше. Волны тепла, расслабление, сознание ускользает, мир переворачивается, и вот...

* * *

…Пахнет жаренной на старом сале картошкой и немного мыльной стружкой извечных стирок. Темно. Движение ног и окружающего пространства. Я иду по длинному, как вагон, коридору — здесь душно и всего пара слабых и заляпанных лампочек. После приятной яркости улицы глазам не хватает их тусклого света, но я и так знаю дорогу: это же мой дом. Слегка задеваю ладонью гладкую, но чуть липкую стену, выкрашенную темно-зеленой масляной краской, впрочем, сейчас она почти черная. Слева и справа — двери соседей, я отлично знаю, как всех их зовут, особенно детей. Слева от меня остаются белесые остовы газовых плит — одна, две…

Запах становится очень сильным. У третьей плиты стоит Шурик Карасиков и жарит картошку на всю семью. Шурик как Шурик: низенький, худой, острижен почти под ноль, белесые, почти невидимые брови, а взгляд под ними серьезный, совсем взрослый.

— Привет, — говорю я высоким, совсем детским голосом.

— Угу, — невнятно отвечает Шурик, сосредоточенно и неспешно перемешивая кусочки в сковороде.

Отвлекаться ему нельзя. Чуть зазеваешься — пригорит, и тогда мало что семья останется без ужина, так еще и мама будет ругать несколько дней. Тощие руки, умело отдирающие шкварки, вылезают из слишком коротких рукавов рубашки, когда-то желтой, а теперь застиранной до неопределенности.

Вот четвертая плита, а справа от нее — моя дверь. Сейчас я ее открою и окажусь в привычном и родном мире, дома. Я лезу в карман брюк за ключом — где же он? В другом кармане? Рука тщательно ощупывает плотную шершавую ткань до самого дна кармана. Тоже нет. Накатывает паника, щекам становится жарко. Обшариваю все карманы подряд — ключа нет! Я его забыл! Как же так? Ведь все почти хорошо. Вот мой дом. Вот он я. Ведь все как обычно, как всегда. Очень просто и понятно. Не хватает только маленького ключика, чтобы все стало как надо! Но его нет. И теперь я не могу попасть в привычную жизнь. Без этой маленькой железячки я сразу стал бездомным изгоем.

Хочу куда-нибудь уйти. Исчезнуть. Начать сначала. Мне очень грустно. Я медленно прохожу по коридору назад, выхожу на крыльцо, в ясный солнечный день. Тупо смотрю на темно-желтый соседний барак, на клуб, рядом с ним киноафиша, но сейчас она заполнена лишь на треть, а две другие трети зияют дырами. В небе затихающий гул: пролетел одинокий самолет. На улице ни души. И это невыносимо.

Я поворачиваюсь и через вечно открытую дверь снова захожу в дом, иду по коридору мимо Шурика, подхожу к своей двери, будто теперь что-то волшебным образом изменилось и я смогу войти. Но нет, чудес не бывает. Я чувствую опустошение. Надо что-то делать, но я не знаю что. И я снова медленно бреду по коридору на улицу. Прохожу мимо Шурика, деловито орудующего ложкой в сковороде, полной пока еще полусырой картошки. Он поворачивается ко мне и говорит: «Чего бродишь, как тень? Никого нет? А ты без ключей? А я вот свой никогда не теряю, он всегда со мной!» Шурик расстегивает верхнюю пуговку на рубашке и показывает: на тонкой веревочке у него на шее висят два ключа.

Хороший совет. Но сейчас это мне никак не поможет. И я снова неудержимо устремляюсь к выходу на улицу, но теперь навстречу мне слегка вразвалку движется жилистый сутулый мужчина, и во мне тут же поднимается внутреннее ощущение опасности. Это пришел на обед ближайший сосед, дядя Гриша Смирнов. Мне-взрослому он чем-то напоминает знаменитого боксера, то ли сломанным носом, то ли фигурой человека, явно побывавшего во многих потасовках и вышедшего из них победителем. Мне-маленькому сейчас странно такое сопоставление, потому что маленький Торик, стоящий в коридоре, уж точно не мог знать никаких боксеров. Тогда кто же сейчас «я»? Мысль эта испуганно гаснет, не успев толком оформиться, а действие продолжается.

Дядя Гриша не в настроении, он вздыхает и не хочет меня пропустить, загораживает проход и раздраженно бросает: «Чего слоняешься? Чего домой не идешь?» Я насупленно молчу. Не хочу объяснять ему свое незавидное положение. И потом: как угадать, что ему в голову придет. Зато Шурик отвлекается на минуту от своей сковороды и говорит: «У него ключа нет, теперь так и будет бродить до вечера». Откуда он знает? Я что, часто так делал в детстве? В памяти полнейший провал!

Дядя Гриша поворачивается ко мне и хрипло спрашивает:

— Где ключ?

— Забыл, — тихо отвечаю я и жду, что будет.

— Показывай, — говорит дядя Гриша и ведет меня к моей двери.

Я иду с ним, но не представляю, что надо показывать. Где моя дверь, он и сам прекрасно знает — точно напротив его собственной. Дядя Гриша деловито озирается, потом шагает к Шурику:

— Выдь!

— Куда? — удивляется Шурик. — У меня же картошка!

— Вышел, ты!

Шурик на миг зажмуривается и инстинктивно прикрывает голову локтями. Потом спохватывается, выключает газ и шуганным воробьем шмыгает в свою комнату. Спорить с дядей Гришей здесь не принято. При любых обстоятельствах.

Дядя Гриша подходит к моей двери, внимательно обводит взглядом весь коридор, быстро и ловко сгибается, словно у него развязался шнурок, и вновь распрямляется, но теперь в его левой руке что-то блестит. Он еще раз оглядывается, одним ловким движением просовывает лезвие в просвет между моей дверью и косяком, слегка надавливает, слышен металлический щелчок и… все? Дверь открыта! Все дело заняло меньше секунды.

Я смотрю на него со смесью радости и ужаса. Моя дверь открыта! Привычный мир вернулся! Я — дома! Но как же… Это же получается, что он с легкостью, в любую секунду, может открыть нашу дверь, взять, что хочет, или просто к нам приходить, когда вздумается? А ведь это страшный человек. Говорят, он в тюрьме сидел, и вообще… Дядя Гриша чуть усмехается, видимо, угадав, о чем я думаю.

— Отцу не говори, — цедит он сквозь зубы. И, словно этого было мало, добавляет. — Понял? Никада. — И смотрит прямо на меня этим жутким глазом с бельмом.

Я оторопело киваю, продолжая разглядывать его пугающее лицо.

— Не боись. Я по своим не работаю, — словно нехотя бурчит он, шагая по коридору в сторону двери Шурика. Останавливается и веско говорит. — Выходи, все.

Я в ступоре. Так и стою, замерев у раскрытой двери. Я в междумирье — уже не там, неприкаянный во враждебном мире, но еще и не дома, в безопасности. И ноги мои точно так же стоят по разные стороны от порожка. Шурик бочком выходит из комнаты, нервно крутит головой и несмело идет к своей извечной сковороде, снова зажигает газ, оставляя в воздухе острый серный запах наспех погашенной спички. Перемешивает потрескивающую картошку, а сам косится одним глазом на мою открытую дверь, все понимает, но молчит. Нет, он никому не расскажет. Себе дороже. Но все это не важно. Впереди его ждет куда более суровое испытание — через пару месяцев он потеряет отца. Правда, об этом еще никто не знает. Только я. Опять! И кто сейчас этот «я»?