— Да ну тебя, скажешь тоже! — смутилась бабушка. — Какой там воздыхатель! Это некий Аверьянов в 1922-м в газету написал.

— Как там начиналось? Не припомню.

Бабушка откинулась на стуле, прикрыла глаза и начала:

Я люблю вас, потемневшие бугры,

Тонким кружевом просевшие снега,

Что чернеют там, на взлобочке горы,

И шумливой Пральи берега…

— Пральи? — встрепенулся Торик. — Так это про наши места?

— Про наши, не сомневайся, — уверил дядя Миша, — потому что дальше четверостишие я как раз помню.

Я люблю смотреть с высокой Гневни в даль,

Где леса чернеют полосой,

Где реки колышется эмаль

И высоко реет коршун надо мной.

— Там еще что-то про церковь и про город.

— Я плохо помню, — пожаловалась бабушка. — Только город… Нет. Ах, вот же:

Ну а город? Ах, красив, красив,

Он весной — как талые снега…

Тут подключился и дядя Миша, и теперь они нараспев читали вместе:

…Как законченный и радостный мотив,

Как шумливой Пральи берега!

Все замолчали. Эхо слов, написанных полвека назад, таяло в воздухе.

Резко зазвонил телефон.

— Алло, — сказала тетя Таня совсем другим — деловым и серьезным — тоном.

Телефон здесь был один на все Подгорье. Линию специально протянули вне очереди в дом единственного в округе сельского врача.

— Хорошо, — согласилась тетя, — минут через тридцать буду у вас. Нет, раньше никак не получится. Укройте простыней, но не перекладывайте. И пока не давайте пить. Ждите.

— Мне нужно до Козыревых дойти, — сообщила она гостям. — Приберетесь?

— Конечно, Тань, не волнуйся, я все сделаю, — заверила тетя Катя.

Торик помог перетаскать посуду на кухню. А дядя Миша все сидел, глубоко задумавшись, и смотрел в одну точку — на кольцо на полу.

Взявшись за это кольцо, можно было открыть люк, ведущий в подвал. Тот самый злосчастный подвал, куда упал семилетний Миша. Крики, суета, кровь, срочно телега, врачи, больница, долгая-долгая неизвестность и лишь робкая надежда на чудо. И чудо случилось. Он выжил и даже не потерял способности двигаться, но позвоночник пострадал необратимо. Всего один промах так драматично изменил всю его жизнь, сделав горбуном.

— Я… наверное, пойду, — неуверенно сказал Торик в пространство.

Бабушка с тетей Катей уже нагрели тазик воды и теперь вместе мыли посуду.

Сунув под мышку журнал с флексагонами и поудобней перехватив пеликана, нафаршированного конфетами, Торик вышел из «Гнезда» на улицу. Мысли в голове носились как бешеные. А сам Торик возвращался к бабушке Саше, в домик над шумливой Пральей.

Лето на этом не закончилось. От него еще остался приличный кусок. Целых три недели!

Ноябрь 1974 года, Город, ул. Перелетная, 9 лет

Хорошо, когда дома есть телерадиола. В большом рыжем корпусе из лакированного дерева уместились и телевизор, и радиоприемник. Мало того, сверху еще открывалась крышка, а под ней пристроился проигрыватель. Колонки не нужны — звук шел из самого ящика.

Торик обожал слушать пластинки! Не обязательно музыкальные. Родители припасли для него множество сказок и занимательных историй. Сейчас он дослушивал четвертую сторону «Искателей необычайных автографов» о путешествии к Фибоначчи Пизанскому. Недавно папа сделал наушники, и теперь слушать стало еще удобней: и сам все слышишь, и никому не мешаешь. «Главное — не мешать».

Путешественники как раз вернулись со средневекового карнавала и угодили в яму с кроликами, количество которых соответствовало числам Фибоначчи, когда Торик почувствовал: дома что-то не так. Обстановка, похоже, накалялась, и дело было не в соседях. Он тихонько сдвинул наушники назад и прислушался.

— Миша, так нельзя!

— Подожди, сейчас как раз прохождение. Потом поговорим, ладно?

— Не ладно! — не унималась мама. — Давай снимай свои наушники.

— А что, проблема какая-то?

— Да, проблема! Ты совсем не занимаешься ребенком! Сделал ему наушники, и все? Почему я его чему-то учу, а ты — нет?

— Чему?

— Всему, что знаю. Позавчера пекли с ним печенье. Он же умный мальчик. Смотри, какие книжки читает. Спроси, что у него получается, что нет. Ты знаешь, что он никак не мог освоить письмо?

— Да ладно! Он с детского сада читает и пишет…

— Печатными буквами, как ты! А в школе…

— Вера! — Папа явно терял терпение. — Он же ма…

— Покажи ему что-нибудь. Дай отпилить ненужное. Пусть гвоздь забьет, розетку починит…

— Еще бы он в розетки полез! Я сам все сделаю.

— Ты-то сделаешь… — Теперь уже мама теряла терпение, а заодно и новые аргументы.

— Ладно, — вдруг успокоился папа. — Доля истины в этом есть. Я подумаю, что можно сделать. А пока — дай поработаю. Тихо! Кажется, Мексика проклюнулась.

— Ты только говоришь…

Вера понимала: не время. Прохождение — это святое. В такие дни Михаил был неумолим, и отогнать его от радиостанции могли только пожар или землетрясение. Весь смысл радиолюбительства — ловить самые редкие и далекие станции на грани досягаемости. Обычно их не слышно. Но иногда из космоса прилетал солнечный ветер, приносил космические частицы, зажигал в небе северные сияния, а на Земле случалось это чертово прохождение. Радиосвязь сходила с ума. Ближайшие станции из соседних городов пропадали. Зато в невиданном количестве выползали маленькие и слабые — но такие ценные! — дальние корреспонденты.

Все это он объяснял ей много раз, и что? Ничего он делать не будет, как всегда. Вера тяжело вздохнула.

Торик подвинул наушники обратно. История на пластинке почти закончилась.

* * *

Расклад в их семье установился своеобразный.

Торик был крайне неспортивным ребенком. Папа считал, что спорт — для тех, кому заняться нечем, и у кого в жизни нет других интересов. Поэтому Торик даже утреннюю гимнастику не делал. И толстел. Драться папа не умел. Соответственно, в семье не было культа «мы им покажем!» и «защити слабого». Показывать и защищать было некому.

Ну ладно, не всем суждено быть задирами. Но Торик совершенно не умел ни отстаивать свое мнение, ни бороться за место под солнцем. Куда там! Он не научился даже просто заговаривать с людьми, не знал, как поддержать разговор.

Папа считал, что общаться ненужно, ни к чему это. Зачем тебе другие? Человек должен быть самодостаточным! А мама от природы превосходно умела сходиться с людьми в любых ситуациях. Но она делала это инстинктивно, ей и в голову не приходило, что кто-нибудь может такое не уметь, и его нужно специально этому учить.

Зато мама надеялась пробудить в сыне тягу к прекрасному. Она раскладывала цветные карандаши и приговаривала: «Смотри, цвета не с любыми цветами сочетаются. Вот эти ладят друг с другом. А эти — нет. Видишь?» Он видел. Сами цвета привлекали его куда больше, чем нарисованные ими картины. Он охотно разглядывал тончайшие различия в оттенках, но с рисованием не заладилось.

Внезапно в окно постучали. Пашка был очень взволнован, его прямо распирали новости:

— Афишу видал? В клубе покажут новое кино. Фантастику! «Человек-амфибия»!

Новость обрадовала всю семью. Папа сказал, что читал такую книгу Беляева, там про особенное существо — наполовину рыбу, наполовину человека, но не русалку. Мама тоже решила посмотреть фильм. Торику срочно выдали рубль, и он помчался в клуб купить билетов на всех — два взрослых, по двадцать копеек, и два по десять — себе и Пашке.

* * *

Фильм показали через два дня. Зал был полон! Торик не ожидал, что так много людей захотят смотреть фантастику. А они пришли.

Сам фильм просто покорил всю семью: такой яркий, музыкальный, живой и необычный! А какая музыка, песни! Мама сказала, что ей нравятся главные актеры — Ихтиандр и красотка Гуттиэрэ. Пашка был в восторге от разудалых сцен в таверне, а еще от песни «Эй моряк, ты слишком долго плавал!» Папа перечислял детали, которые в книге описаны иначе. А Торик улыбался и молчал. Он и сам не сразу прочувствовал, насколько фильм его зацепил.