Я потихоньку оттаиваю, начинаю дышать, закрываю дверь, запираю замок… «От кого? Зачем? — стучится горькая мысль. — Если так легко открыть замок даже без ключа». Значит, все это время мы напрасно верили в свою безопасность, хотя окно у нас забрано прочной решеткой? Сюда может прийти любой. В любую минуту! Хотя нет. Не любой. Только если поможет дядя Гриша. Или сам дядя Гриша.

Что он там сказал? «Я по своим не работаю». О чем это? Что он к нам не полезет? Потому что считает нас «своими»? Вряд ли. Мы не родственники, и он даже не друг отца. В этом доме у отца вообще нет друзей. Здесь его просто терпят: «Ох уж эти радиолюбители, из-за них телевизор толком не посмотришь! А еще, я слышала, это все ужасно вредно». Интересно, дядя Гриша всех соседей считает «своими»? Этого мне уже никогда не узнать. Я собираюсь снять ботинки, и тут вся комната начинает сплющиваться, наклоняться, выкручиваться, цвета блекнут, запахи исчезают, а я вываливаюсь в реальность…

* * *

Отец тревожно смотрит на Торика:

— Ты сегодня долго спал. Я уже начал волноваться. Все нормально? Где ты был? Что видел?

— Наш барак. Шурик Карасиков жарит картошку.

Теперь отец усмехается:

— Да, знакомая картина. Почти каждый день жарил. Мать у них, Клава, совсем, что ли, не готовила? Все он один жарил.

Отец потряс головой, словно отбрасывая лишние мысли и возвращаясь в реальность.

— И что там с Шуриком? Что ты видел-то? Расскажи.

Торик хотел ему все рассказать, но вдруг понял, что не сможет. «Отцу не говори. Никогда» — слова, как заклятье, звучали в голове четко, будто услышаны только что, а не одиннадцать лет назад. Впрочем, по субъективному времени так и было. Нет, он не скажет.

— Так, ерунда всякая. Детские воспоминания. Барак. Площадь. Клуб. Афиша.

— Ясно. Ладно. Ты иди, чайку попей. Потом еще обсудим.

* * *

— И как ты все это видишь? Как кино? — допытывался отец.

— Не совсем. В этом состоянии все очень странно. Будто заново проживаешь кусок своей жизни. Или смотришь очень яркий сон.

— А там все цветное? Некоторые говорят, что видят только черно-белые сны.

— Цветное, и даже немного чересчур.

— Как это? А, погоди, знаю. Ты как-то давал мне послушать звук гитары в обработке…

— Да, и ты еще тогда сказал, что она звучит «гитарней, чем сама гитара».

— Точно! — Отец усмехнулся. — Похоже?

— Нет, не так сильно. Говорят, в детстве мы ярче воспринимаем мир, а потом привыкаем.

— Возможно. Значит, ты видишь себя, окружающую обстановку, вокруг ходят люди, разговаривают с тобой, ты им отвечаешь?

— Да, и еще чувствуешь запахи, положение своего тела (стоишь ровно, наклонился или идешь), ощущаешь текстуру: у меня была гладкая стена и шершавая подкладка кармана брюк.

— А сказать там можно все что хочешь?

— Наоборот. Это как запись на магнитофоне — ты говоришь только тем голосом и те слова, что реально сказал тогда.

— Получается, ты попадаешь в некую область своих воспоминаний?

— Похоже. Но с одним исключением: там есть действующее лицо, тот, кто все это делает…

— Ну да, это же твои воспоминания.

— Я не о том. Есть тот, кто там живет и все делает, и еще есть «я» — тот, кто смотрит, воспринимает и думает.

— Все правильно. Это как пластинка или магнитофон — они играют музыку, хотя ведь на самом деле ее играют и поют какие-то люди, а ты сейчас сидишь и слушаешь эту музыку. Ты — отдельный слушатель, ты же не сидишь на концерте у тех людей.

— На самом деле даже сложнее. Там с обеих сторон один и тот же «я», только в разном возрасте, с разным жизненным опытом.

— Не усложняй. Ты же нормально воспринимаешь мир, когда смотришь на свою детскую фотографию?

— Это другое. Там ты четко понимаешь, что перед тобой кусочек фотобумаги. А тут ты вроде тоже живешь, только жизнь у тебя раздвоенная. И еще я-сейчас слышу-чувствую-думаю мысли того, маленького меня.

— Будто в душу свою заглянул…

— Кстати — да! Именно такое ощущение! А еще мне интересно: почему мир переворачивается, когда туда переходишь или обратно возвращаешься?

— Тут все понятно. Я читал статью в журнале. Там писали, что мы все видим перевернутым. Наш хрусталик — это ведь самая обычная линза, без призм, без зеркал. А линза дает перевернутое изображение.

— Но мы-то видим мир нормально?

— Вот как раз об этом и шла речь. Мы с самого рождения привыкаем к этой неправильности и дальше уже воспринимаем ее как норму. Ученые проводили эксперименты со специальными очками, которые еще раз переворачивали изображение.

— И люди сходили с ума?

— Представь себе — нет! Первые полчаса им было очень трудно: сильно кружилась голова, они с трудом ориентировались. Но потом постепенно привыкали: заново учились оглядываться, потом двигаться, ходить, брать предметы, а дальше уже не замечали, что с ними что-то не так.

— Пока не снимали очки?

— Именно! А когда снимали, все повторялось снова — им опять приходилось долго привыкать к новой норме.

— Получается, все наши воспоминания так и хранятся перевернутыми?

— Видимо.

Собеседники замолчали. А мысли, наоборот, только набирали силу.

* * *

Мыслей в голове роилось так много, что они не давали ни спать, ни читать, отвлекали днем. Иногда Торик тихо, но страстно радовался. Он нутром чувствовал, что в своих случайных блужданиях наконец наткнулся на что-то большое и неведомое. Его согревало ощущение близкого открытия. Вот повезло! Возможно, эту штуку можно будет исследовать всю жизнь! Есть чем исследовать, есть на ком пробовать, есть с чьей помощью.

Итак, что же он узнал? Он может заглядывать в свое детское прошлое. Причем в один и тот же яркий момент. Возможно, с иными настройками можно будет попадать и в другие моменты? Глубина погружения в ту реальность оказалась просто невероятной! Мало того, там еще есть и «персонаж». Это раздвоение его особенно беспокоило.

Получалось, будто ты сидишь в голове у маленького себя же, надеваешь его, как костюм, и ходишь в нем. Нет, не так. Ходишь ИМ! (Или это он ходит тобой?) И не только ходишь, но и говоришь, берешь предметы, живешь. Но при этом совершенно не способен управлять персонажем, никак не можешь влиять на происходящее. Такое иногда бывает и в обычном сне, правда, случайно, не по своей воле. А здесь ты способен все ощущать, как в детстве, но оценивать происходящее уже со взрослой точки зрения.

Впрочем, открытие не спешило раскрывать свои тайны. Многое пока оставалось неясным. Почему так сложно настроиться на «путешествие»? Почему ничего не получается со сном у Семена? Да и у Роберта едва-едва. Почему сам Торик попадает именно в этот момент своей жизни, а не в любой другой? И можно ли через прибор попадать куда-то еще?

Оставалась еще одна тайна — где оно, это «место»? Куда именно мы попадаем с помощью прибора? Какие механизмы при этом запускаем? Да, мы воздействуем на голову, на мозг человека. А дальше что происходит? Маленькое путешествие во времени? Включение у человека «внутреннего магнитофона», который, как оказалось, честно записывал всю нашу жизнь, а теперь мы нашли в нем кнопку PLAY и запускаем случайно найденный кусок магнитной ленты?

Или происходит активизация каких-то дремлющих участков мозга? Электрический самогипноз? Или выработка внутреннего наркотика, вызывающего настолько реалистичные видения? А вдруг можно как-то влиять на свое поведение там, в прошлом? Ощутят ли при этом перемены другие люди? И — самое главное — не изменится ли при этом сама реальность? Видения — одно, мало ли что примерещится, но физическая реальность — это же нечто незыблемое. Или… нет?

Хуже всего, что нет не только ответов на все эти вопросы. По большому счету, их даже и задать-то некому! Валерыча отчислили. Роберт уехал. Да и вряд ли они смогли бы ему чем-то помочь. Знакомых медиков такого уровня у него нет. Тетя Таня? Он на минуту задумался, но все же отбросил и этот вариант, вспомнив ее практицизм и прагматизм. Семен здорово управляется с электроникой, но от любых теорий предпочитает держаться подальше.