Наконец, по залу разнёсся густой гулкий звук большого бронзового гонга, и в другом его конце перед взорами притихших гостей предстала помпезная процессия. Впереди шествовал тучный мажордом в ярко-красном одеянии и высоких военных сапогах. За ним следовали две обнажённые, в паутине тончайших золотых украшений, девушки-рабыни с опахалами из павлиньих перьев. А далее, в окружении музыкантов высились, несомые шестёркой по-петушиному разодетых слуг, роскошные красного дерева носилки, на которых, облокотившись на атласные подушки, полулежал сам новоиспечённый хозяин именья — блистательный Эрствир. Это был довольно грузный, похожий на важного самодовольного пеликана человек неопределённого возраста с пегими коротко подстриженными волосами, крупными, будто наспех вылепленными чертами лица, круглыми, немного навыкате глазами и большой бородавкой на правой щеке. Его скошенное чело было увенчано золотым обручем с крупной диадемой, массивная золотая цепь сияла на свободном белом одеянии, а золотые перстни и браслеты почти полностью скрывали его короткие пухлые пальцы. Рука хозяина, эффектно блеснув золотом, проделала в воздухе некий театральный пируэт, и музыканты заиграли торжественный гимн, наподобие тех, что исполняли во время храмовых процессий, когда на праздник из святилища выносили статую какого-нибудь местного божка. Гости, в первый момент примолкшие от изумления, встретили хозяина волной восторженных приветствий. Тот отвечал кивками, растягивая свой пеликаний рот в довольной улыбке. Когда носилки достигли середины зала, музыка стихла, снова ударил гонг, и блистательный Эрствир поднял руку вверх, призывая к вниманию.

— Приветствую всех, волею богов и моим желанием собравшихся сегодня под этой благословенной крышей! — начал он свою речь, — Сличая различные случайности, мы должны понять, что надо нам стремиться к тому, чтобы твёрдо знать, что ничего в этом мире не происходит случайно. До остатков недавнего времени, как всем хорошо известно, этим домом и поместьем владел мой достославный братец Гирамт, да пошлют ему удачи боги, в которых он не верит. — Хозяин говорил громко и с покушением на артистизм, явно подражая столичным ораторам.

— Но судьба несёт своё судьбоносное дело, и текущий в настоящем момент реальной обстановки показывает, что и мы не стоим в стороне от столбовой дороги жизни, да будут повешены на этих столбах наши общие враги. Так не убоимся же самых положительных, на первый взгляд, последствий и провозгласим истину громко, — это слово оратор неожиданно произнёс почти шёпотом, — а истина состоит в том, что мой достославный братец ныне в благородной нищете и безвестности служит единому Богу двуединщиков, а нынешний хозяин всего, что вы видите вокруг, имеет место быть вашим покорным слугой!

Под шум восторженных голосов Эрствир воздел вверх свои короткие, унизанные золотом руки.

— Ты чего-нибудь поняла? — с иронией в голосе спросила Гембра подругу.

— Немножко, — ответила та.

— Не скажете ли, почтеннейший, не приходилось ли вам знать нашего хозяина раньше? — обратилась Ламисса к пожилому соседу за столом, в котором она по дорогой одежде с разноцветными атласными лентами, какие особенно любили носить в Бранале, безошибочно распознала местного купца.

— Ещё бы не знать. Я ещё и с его покойным отцом дела вёл.

— А сам-то Эрствир кто такой? — подключилась к разговору Гембра.

— Да так сразу и не скажешь. С виду — кто-то, а разглядишь — никто. Пока отец жив был — всё учился. Учился, учился, да так ничему и не выучился. Потом поехал в столицу. Служить пробовал, да всё без толку. Хотел было за взятку чин получить — не вышло. Оскандалился. Пришлось домой возвращаться. Зато, правда, потолкался в Каноре со всякими умниками. Приехал — стал трактаты писать.

— О чём же? — поинтересовалась Ламисса.

— Так… О том, о сём. О жизни… И пьесы для театра сочиняет. А ещё рабами приторговывает. На всех рудниках его знают. Пока брат деньги давал, по всей стране ездил. Куда, зачем — не знаю. А теперь вот самый богатый помещик в округе.

Тем временем хозяин вознамерился продолжить речь.

— Как известно, любому барану известно, что пир без мудрой беседы — это как соль без еды, не так ли? Так вот, спрашиваю я, известно ли вам, достопочтенные гости, что стало причиной столь странного изменения в жизни моего возлюбленного брата? А? Нет! Вы этого не знаете! Испорченность мира! Не больше, не меньше! И вот я мысленно подумал, что уж если мир настолько испорчен, что из-за этого почтенные люди добровольно отказываются от имущества и, передавая его, впрочем, не менее достойным людям, сами идут в нищенство для того, чтобы спасти что-то там внутри, то в этом деле стоит разобраться и вспороть светом мысли сумрачную ткань этого таинственного покрывала! Итак, сегодня во время нашего пира я бы хотел, среди прочего, услышать, что скажут почтенные гости об испорченности мира и куда нам от неё деваться. Не идти же, в самом деле, к этим двуединщикам. Но сначала наполним наши кубки!

Слуги бросились разливать вина.

— За нового хозяина!

— За процветание дома!

— Долгих лет достославному Эрствиру! — загудели со всех сторон голоса.

— Нет! Не торопите мои события! — провозгласил хозяин. — Мой первый тост — за испорченный мир, в котором иногда происходят удивительные и, не побоюсь этого слова, приятные вещи!

Вновь заиграла музыка, и десятки рук с кубками разом поднялись вверх.

После нескольких мгновений тишины зал взорвался лавиной звуков, почти заглушившей музыку. Разговоры, возгласы, смех, щебет птиц и звон посуды слились в тот беспорядочный шум, который рассеивает внимание и наполняет голову расслабляющей тяжестью. Делало своё дело и добротное многолетней выдержки виноградное вино — гости ещё не управились с первыми закусками, а дух весёлой раскованности уже витал в зале.

— Блюд, я смотрю, будет много, так что береги силы, — с шутливой наставительностью сказала Ламисса, кладя себе на тарелку пару приправленных зеленью перепелиных яиц.

— Угу, — отозвалась Гембра, протягивая руку к винному кувшину, но проворный слуга её опередил и тёмно-золотистая брага, пенясь, наполнила высокий кубок из полупрозрачного зелёного стекла.

— А правда, что мастера, который открыл способ делать небьющееся стекло, казнили? — спросила Гембра, разглядывая свой бокал на свет.

— Говорят… — неопределённо ответила Ламисса.

— Было дело, — вступил в разговор купец, — собратья по ремеслу его оклеветали. Испугались, что его стекло будет стоить дороже золота. А я так думаю, если какая мысль из головы вылезла, то её уже обратно не загонишь. Даже если голову отрубить. Стекло-то всё равно делают…

— Прекрасно! Родившуюся мысль не загонишь даже в отрубленную голову! — громкий голос Эрствира, который каким-то непостижимым образом на своих огромных носилках незаметно оказался рядом с говорящими, заставил их вздрогнуть от неожиданности.

— Чем не свидетельство гниения мира! Браво, почтеннейший Рагимальт! А не расскажет ли нам что-нибудь интересное эта прекрасная белокурая женщина? Держу пари, у неё было немало случаев убедиться в испорченности человечества! — Огромная голова свесившего с носилок хозяина наехала откуда-то сверху и застыла перед лицом Ламиссы, мигая круглыми рыбьими глазами. Ламисса в смущении сжала кисти рук. Весь зал смотрел на неё.

— Рассказать… Да нет, рассказать я пока не знаю что… Если хотите, я вам спою.

Хозяйская голова уплыла вверх, а Ламисса под одобрительные возгласы гостей встала из-за стола и вышла на середину зала, где играли музыканты и кружились слепя блеском золотых украшений гибкие танцовщицы. Она перебросилась парой фраз с музыкантами, и по залу разнеслись первые звуки старинной мелодии. Это была грустная песня горной провинции Риларатия, в которой рассказывалось о пятерых смельчаках, отправившихся на маленькой лодке по бурной стремнине горной реки. Каждый куплет начинался как бы от имени одного из них — страхи, сомнения, тяжёлые предчувствия — всё это оставалось в мыслях, ибо высказать их означало бы предстать трусом в глазах товарищей. В конце песни лодка разбивается, упав с высокого порога, и все пятеро гибнут в пучине, так и не отступив перед стихией.