— Где старший, — крикнул он. — Кто тут у вас за начальника?

Ему никто не ответил, только кто-то, вспомнив о французской галантности, приподнял шляпу.

Как ни скверно, там, у проклятых бошей идут дела, но не настолько же они там посходили с ума, со своей революцией, чтоб руководителем делегации по такому серьёзному делу посылать такого вот кожаного человека?

Паровоз притормозил, немец мягко прыгнул на перрон и следом за ним спрыгнул второй. Вот этот был совершенно нормальным — длинное пальто, шляпа. Единственное, что его роднило с первым — кожаный портфель. Приподняв любезным жестом шляпу, он осведомился:

— Приветствую вас, господа… Кто у вас старший?

Этот вполне походил на нормального человека и потому дождался ответа.

Леон Блюм, также приподняв шляпу, шагнул ему навстречу. Любезными жестами показывая друг другу дорогу, они вошли в здание станции и спустя десять минут, что ушли на улаживание формальностей, на станции закипела работа.

Откатились с грохотом двери вагонов, выставляя напоказ новое богатство Прекрасной Франции и позор поверженной Германии — небольшие деревянные ящики, набитые теперь уже французским золотом.

Маршал фыркнул, вспомнив свои же недавние мысли, что золото не имеет национальности…

Глупости! Золото имеет национальность, или, хотя бы, как судно — порт приписки. Тот порт, в который сильная нация уводит его у нации слабой… Нет теперь германского золота, а есть золото прекрасной Франции! И Бог с ними, с мавританскими сережками! Пускай будут!

Трудно понять, что испытывали боши, перетаскивая золото, но французы трудились с энтузиазмом. Не смотря на то, что наверняка понимали, что ни грамма из этого металла до них не дойдет они все-таки, похоже, даже вид чужого богатства вызывал здоровый азарт.

Уже через пару минут около каждого вагона засновали железнодорожные рабочие и по налаженным цепочкам, из рук в руки в здание вокзала поплыли пломбированные ящики с прусскими орлами на крышках. Около станционных дверей их встречали французский и германский клерки, отмечая убытие ящика с Германской территории и изменение им подданства.

Освободив один вагон, поезд, после хриплого гудка, сдвигался вперед, подставляя нутро следующего, и все повторялось раз за разом.

Через два часа золото на «прииске» иссякло и все завершилось.

До прощальных рукопожатий дело, слава Богу, не дошло. Они всего лишь обменялись последними подписями на документах и совсем уже собрались покинуть станцию, чтоб завершить этот приятный день где-нибудь в хорошем ресторане, (а существуют ли приличные рестораны рядом с этой нищей Германией?) как «кожаный» немец, до сих пор пребывавший где-то на периферии событий, остановил французов.

Насмешливо улыбаясь, он негромко сказал:

— Одну минуту, господа…

Французы словно ждали этого — остановились. И разом повернулись. Ветер бросил в лица моросящую сырость. Комиссар, продолжая улыбаться, продолжил.

— Согласитесь, господа, что сегодня произошло не рядовое событие.

Они невольно посмотрели на вагоны. Их вереница уходила вдаль и чуть заворачивала, создавая у людей иллюзию того, что продолжается до бесконечности, и нет конца этому поезду.

— Да. Не рядовое, — не дождавшись подтверждения от комиссии ответил сам себе немец. — Поэтому наше Временное Правительство приняло решение увековечить его.

Улыбка его становилась все шире и шире.

— Только что вы засвидетельствовали, что Германия ничего не должна Союзникам. И я хочу подарить всем присутствовавшим при этом событии сотрудникам комиссии памятные медали.

— Вы, немцы, сентиментальная нация, — сказал маршал. — Вам бы еще и воевать научиться….

Комиссар не стал спорить — кивнул, оставив маршала в раздумье, что значит этот кивок — то ли согласие, то ли обещание научиться воевать как следует.

Не спуская глаз с комиссии, словно боялся, что те разбегутся, стоит ему повернуть голову, крикнул в глубину вагона:

— Дитрих, неси подарки….

Тотчас в проеме появился перепоясанный пулеметными лентами человек в форме кригсмарине. На бескозырке, почему-то русского образца, блестела золотая кириллическая вязь. В каждой руке моряк нес по круглому футляру, похожему на противопехотную мину, диаметром в полметра. Поставив их за спиной товарища, он ушел в глубину вагона и через несколько секунд вернулся с такими же футлярами.

Комиссар поднял крышку с одного из футляров. В коробке, занимая четыре пятых объема, лежал даже с виду тяжелый золотой кругляш. Толщины его видно не было, но по тому, как немец держал коробку, весила она с десяток килограммов, если не больше.

— Господин маршал! Прошу вас принять этот дар от свободного германского народа, этот символ освобождения от удавки плутократов, наброшенный на весь немецкий народ.

Маршал невольно протянул руки.

На литом диске художнику нашлось где развернуться. Почти все золотое поле занимали совмещенные друг с другом свастика и пятиконечная звезда, служившие фоном для десятка картинок поменьше.

По краю диска шла надпись на латыни. Припомнив школьные годы, маршал прочитал: «Золото — не цель войны, а достоинство мира».

А на мелких картинках нашлось место всему, что подсказала немецкая сентиментальность — и колосящейся пшенице и домам, и машинам и бородатым мудрецам. В центр композиции художник поместил картинку с советским звездолетом, на фоне Луны.

Маршал оглянулся. Перед каждым членом комиссии стояли точно такие же футляры с десятью килограммами золота.

«Золотые коронки, чайные ложечки…» — вспомнил маршал. Он хотел взглянуть в глаза депутату, но тот также не отрываясь рассматривал свою медаль. Золото завораживало, не давало отвести взгляда.

— Это русское золото! — сказал депутат.

— Это лунное золото, — заметил его сообразительный помощник.

— А разве это теперь не одно и тоже? — спросил маршал. Его душил смех. Злой и едкий. «Золотые коронки, чайные ложечки…» Он хотел выругаться, так как приходилось ругаться в ту войну, когда он был еще ничего не ведающим лейтенантиком, как ругались в окопах, но не успел ничего сказать.

— Прощайте, господа.

Комиссар кивнул на оставшийся у его ног десяток футляров. Они стояли там, словно забытые хозяевами собачонки.

— Если вы посчитаете, что мы кого-то забыли второпях, то соблаговолите сами передать памятные медали самым достойным своим согражданам…

Комиссар, уже стоявший на паровозе, коснулся козырька фуражки раскрытой ладонью. Пальцы словно невзначай показывали на новую эмблему Германии, призывая французов запомнить её хорошенько. Маршал запоздало сообразил, что она тоже золотая! За спиной комиссара широко и дружелюбно улыбнулся матрос. От улыбки на перроне стало еще светлее. От его золотых зубов тоже исходил лунный блеск.

…Солнце расчертило паркет тенями оконных переплетов. Черные полосы на полу, показались Генеральному похожими на те фигуры, что кремлевские дети чертили на тротуарах, и прыгали там на одной ножке, словно воробьи. У него в детстве ничего такого не было. Каким вообще может быть детство у сына сапожника? А вот у советских детей будет счастливое детство! Вот так вот! И вообще скоро у всех детей всего мира будет счастливое детство, потому что все дети всего мира совсем станут советскими детьми!

На мгновение возникло желание тоже прыгнуть на одной ноге, но он благоразумно сдержался.

Хотя повод, конечно, был.

Дела в Германии шли хорошо. Так хорошо, что пора было бы задуматься, что Партия станет делать в ближайшем, пока политически неопределенном будущем. Задуматься и принять верное решение. Любое из них автоматически переводило политические игры с Западом в плоскость примитивного выживания прогнивших империалистических режимов, угнетающих собственные народы и поэтому решать надо было быстро.

Ему виделись две возможности. Первая, самая очевидная, разгромить буржуазную Польшу военным образом. Теперь, когда немецкие товарищи договорились о выплате репараций всем этим Фордам, Дюпонам и Ротшильдам и получили относительную свободу, это становилось возможным. Необходимость войны обуславливалась тем, что к настоящему моменту только поляки поставляли в САСШ легирующие добавки к металлу, из которого делались дюзы для американских космических кораблей. Лишить империалистов этих поставок — значило поставить крест на американской лунной программе. Без нужных присадок не будет нужного металла, а без металла — дюз для мощных двигателей, способных донести корабли до Луны, а без лунных кораблей американцы были не так уж и опасны.