Ждать пришлось недолго.

Через четверть часа один из них тронулся с места, разгоняясь для старта. Профессор кивнул, соглашаясь сам с собой, что все идет, как и должно. Биплан неслышно стрекоча, мотал екатеринбургский воздух на винт и поднимался в воздух. Финал этого полета был уже предначертан, но об этом знали только двое — красвоенлет за штурвалом и сам профессор. Крутой горкой машина с красными звездами на плоскостях ушла в небо. На мгновение она пропала за облаком, и небо стало первозданно чистым, но мгновение миновало и аэроплан, неспешно поворачиваясь в длинном штопоре, ринулся к земле.

Там, наконец, сообразили, что что-то идет не так. Квакнула и сразу в полный голос заголосила сирена.

— Давайте, давайте, — пробормотал профессор. — Пошевеливаетесь…

Коньяк приятно разливался теплом по телу, бодрил.

Чтобы большевики не собирались делать, они уже опоздали. Итог был один, и все, что они сделают, разве что внесет некоторое разнообразие в происходящее, никак не влияя на запланированную профессором концовку.

Он оказался прав. Большевики попытались отклонить неминуемое.

Между самолетом и ракетой словно вздыбилась земля, выбросив вверх тонкие, почти невидимые щупальца и тут же без перерыва из взлетевших в небо черных цилиндров ударили вниз черные струи тяжелого дыма. Лунник словно окутала непроницаемая стена. Профессор видел, как, она колышется под ветром, но не рассеивается, закрывая летчику обзор.

— Еще промахнется, — обеспокоено подумал он, и летчик словно услышал его мысли.

Аэроплан, не долетев до дымовой стены, взмыл кверху, откладывая атаку. Он высокой свечой нырнул в небо, готовясь повторить попытку. Перевернувшись через крыло, биплан вновь развернулся, выходя на курс атаки.

И тут один из сарайчиков словно взорвался.

Доски, крыша, шифер посыпались вниз.

Словно кокон, выпустивший бабочку, он складывался сам в себя, выпуская наружу какую-то неуклюжую машину, больше всего походившую на приплюснутый броневик без пушки, но с толстой трубой на башенке.

Профессор напрягся. Еще что-то новенькое приготовили большевики, гляди-ка…

Беспокойство царапнуло его, но, увидев скользнувший к земле биплан, он взял себя в руки. Не принадлежащий себе летчик вновь атаковал. Минуту назад закрывавшая ракету дымовая завеса уже не мешала ему видеть цель, а маленькие парашютики, поддерживавшие в воздухе тросы заграждения, медленно перепутываясь между собой, опадали на землю.

С крыльев ударили пулеметные очереди, но это не было главным.

Расстояние между самолетом и ракетой сокращалось, и вот-вот должно было сократиться до нуля. Не надеясь не пулеметы аэроплана, профессор приказал летчику таранить ракету.

Он отхлебнул из стакана, загадав, что следующий глоток чая по-адмиральски он сделает после того, как биплан сольется в любовном экстазе с лунным кораблем. Мысль не успела оформиться в слова, пусть даже и не произнесенные, как перестала быть актуальной.

Несуразный броневик, родившийся из сарайчика, оказался между аэропланом и ракетой, готовясь принять удар на себя. Секунду он выжидал, словно готовясь подпрыгнуть и таранить биплан, но… Эта секунда нехорошо отпечаталась в сознании профессора. Он что-то ощутил, еще не поняв, что именно, а потом из безпушечной башенки навстречу смертнику рванулся ослепительный луч, превративший воздушную машину в грохот и дым.

Он пришел в себя через десяток секунд и поймал себя на том, что продолжает стоять перед окном, держа в одной руке уже пустой стакан, а пальцем другой водит пальцем по стеклу, словно стирает этот поганый корабль с лица земли.

На поле уже метались пожарные машины, под вой сирен и собачий лай они заливали пожар, люди бегали вокруг корабля, что-то делали.

Третья ступенька плана оказалась с трещиной, но оставалось надеяться, что свое дело она сделала.

Следствие по делу о нападении на корабль началось в тот же день. Не смотря на канун майских праздников, на разбор съехалось начальство, все еще находившееся под впечатлением мысли «а что было бы, если…» Трясли всех. В воздухе отчетливо витала мысль, что за этой попыткой могут последовать и другие. Ужасало большевиков более всего то, что летчик, покушавшийся на лунник, по всем анкетам был своим, то ли крестьянским, то ли пролетарским сыном, комсомольцем, «отличником боевой и политической…». Опорой и надеждой! На кого тогда надеяться, если такие вот подводили?

Профессор собирал слухи и ждал. Должны они были его пригласить на самый верх. Должны! Слишком уж серьезное заворачивалось дело, а очень многие видели, как пилот заходил к нему и чуть не четверть часа находился за закрытыми дверями…

И он не ошибся.

Как человека, который последним говорил с диверсантом, его также вызвали в особый отдел. К этому он приготовился. Баллон-бомбу завернул в бумагу и перевязал бечевкой. Получилась аккуратно и как-то даже многозначительно.

— Что это у вас? — спросил секретарь в приемной, намериваясь отобрать.

— Вещественное доказательство, — отрезал буфетчик, загораживаясь плечом и всем видом своим показывая непреклонность в решении. — Я уж сам вашему начальнику его из рук в руки передам.

А дальше все было делом техники.

Завороженный начальник охраны спецобъекта принял у Апполинария Петровича бомбу, послушно выслушал указания — что, когда и как сделать. Разговору никто не помешал и завбуфетом позволил себе маленькую вольность. Послушный его воле хозяин кабинета, проводил его до дверей и на глазах своего секретаря долго и прочувственно тряс его руку, благодарил.

«Вот и четвертая ступенька позади», — подумал Апполинарий Петрович.

Оставалось дождаться старта корабля и незаметно исчезнуть из этого вертепа. Но большевики чего-то ждали. Корабль стоял, погрузка велась неспешно, и Апполинарий Петрович занервничал. Бомба ждала своего часа, но только она одна знала, когда этот час наступит — сегодня, завтра… И он решил поторопить большевиков.

Старт состоялся через день после того, как люди князя попытались захватить пушки артучилища. Большевики быстро сообразили, что могло бы получиться, если б у нападавших хватило бы сил и намек поняли. Они здраво рассудили, что сейчас кораблю больше опасностей угрожает на земле, чем в космосе и отправились к Луне.

Сутки под светом солнца и прожекторов свозились припасы, оборудование и инструменты — ящики, тюки, коробки. День и ночь, не переставая и не останавливаясь.

Что что-то у них там, за забором, не ладилось. Торопливость оборачивалась неприятностями. Дважды за эти сутки что-то там у них взрывалось, а во второй раз грохнуло так, что приезжала карета скорой помощи. Профессор вспоминал — улыбался. Пустяк вроде, а приятно…

Вечером большевики растащили сараюшки, что понастроили вокруг корабля. На еще светлом от заходящего солнца небе громадный конус смотрелся чем-то вроде недостроенной египетской пирамиды. Пропорции, конечно, были не те, но неуместность такой громадины посреди России резала глаз. Теперь большевики ничего не скрывали. Приехали какие-то люди с киноаппаратом, появилась массовка с флагами и транспарантами. На одном, самом длинном, профессор прочитал «Приветствуем гробовщиков Мирового капитала!»

Он зло ухмыльнулся. Ничего. Время покажет, кто тут кого раньше в гроб положит и песенку споет.

Непривычно быстро, без обожаемых ими речей, большевики разделались с торжественной частью, вокруг корабля закопошился народ и грянул оркестр. Через десяток тактов его звук утонул в грохоте, словно где-то невдалеке загремели барабаны. Еще громче взревели трубы оркестра, вымучивая свой «Интернационал», но постепенно рев нарастал и уже через минуту музыканты разбежались, зажимая уши и роняя инструменты.

— Ничего у них не выйдет, — пробормотал завбуфетом, как заклинание, — ничего…

Со стороны послушать — так очень убедительно это у него прозвучало.