Ангелочек стоял рядом с подсвечником, заткнутым оплывшей свечой. Геринг взял его в руку. Блестящая бело-золотая безделушка. Розовые щечки, пухлые, не знающие работы ручки, голубые глазки. За спиной сложенные крылья. Ни дать не взять прилетел откуда-то вестником и сел отдохнуть, как и положено лётчику после выполнения задания. От фигурки веяло немецкой сентиментальностью, но что-то в ангельской позе его насторожило. Машинально он взглянул на фабричное клеймо. Так и есть — «Севр». И тут проклятые лягушатники!

Хоть обвинить ангелочка в шпионаже в пользу исконного врага было нельзя, он отставил фигурку в сторону, прижав листы расходной ведомости на боеприпасы обоймой от браунинга. Пусть где-нибудь в другом месте шпионит… Взгляд его задержался на цифрах.

Патроны! Снаряды!! Оружие!!! Как оно нужно было восставшим! А ведь нет обещанного груза… Неужели большевики обманули? Неужели Адольф прав, и все это провокация?

Он заходил по комнате. Под ногами заскрипели половицы. Начавшее грузнеть тело все еще сохраняло подвижность.

Что стоит этим русским обмануть бедных немцев? Ничего! Германию и так обманули все, кто только мог — отобрали колонии, оккупировали немецкую землю и теперь навязывают что-то, словно они, немцы, не цивилизованная европейская нация, а какие-то готтентоты… Британцы, американцы, французы…

Он с ненавистью посмотрел на ангелочка.

А знаешь ли ты, французская безделушка, что нет теперь у Германии боевой авиации? Что летчикам, чтоб хоть как-то научиться летать, приходится уезжать в Россию, в далекий город Липецк? А…

Его мысли прервал скрип двери и голос.

— Товарищ Геринг! Разведчики из французского сектора телефонировали, что видели советский аппарат. Он снижался там по сигналу «две красных» ракеты…

У Геринга похолодело сердце. Он обернулся. Начальник разведки, присосавшись к котелку, жадно пил воду, проливая на грудь.

— Наш сигнал?

— Да. Наш сигнал, — подтвердил вошедший, вытирая губы рукавом. — Похоже предательство…

Вот они, неприятности… Чертовы русские! Слепые они, что ли? Глаз нет?

Он взял себя в руки. Не было у него ни права, ни времени на эмоции. Оружие нужно будет отбить. Если это в их силах. Это — первое. Нет. Оружие — это второе. Первое — это сам аппарат.

— Что с аппаратом?

Застегнув ремень, он набросил на плечи пальто.

— Наши не успели подойти ближе. Знаю только, что там была перестрелка. Потом — взрыв… А потом он взлетел…

— Взлетел? — Облегченно переспросил Геринг. Так и не застегнув ни одной пуговицы он остановился. — Где он?

— Он взлетел, — невесело повторил разведчик. — А через несколько минут следом за ними бросились четыре аэроплана.

Коммунист замолчал, но за его молчанием что-то скрывалось. Надежда? Предложение? Вера в чудо?

Геринг знал, что нет у восставших самолетов. И не потому, что не смогли их захватить или отбить. Их просто нет. Нет во всей Германии. Версальский мирный договор не оставил немцам ничего, что могло бы летать и стрелять.

Однако хоть и не было в Германии ничего, а все-таки кое-что было!

Оставались ведь где-то припрятанные по углам куски былого могущества. Прятались по сараям и коровникам и мало их было, но эти крохи все-таки где-то были…

Геринг почувствовал второе дно фразы, спросил, кивая на фарфорового шпиона.

— Есть у вас тут еще что-нибудь с крыльями, кроме этого?

Нашлось…

Этот фоккер не выглядел боевой машиной. Когда-то он, безусловно, был ей — четыре поблекших крестика на борту, обозначавших воздушные победы, ясно говорили об этом — но его время прошло. Одна из последних моделей, выпущенных в самом конце войны — об этом говорил пулемет, способный стрелять сквозь пропеллер уже не смотрелось грозной силой. Отчего-то вид его рождал в душе пилота ощущения, которые он испытывал в Дании и Швеции, когда, чтоб снискать хлеб насущный, катал любителей острых ощущений. Только делать-то было нечего. Ни другого летчика, ни другого самолета у них не было. Старье, конечно, но это добротное немецкое старьё!

Геринг поднял руку над головой.

— Контакт!

— Есть контакт! — долетело снизу.

Кто-то впереди с силой проворачивает пропеллер, и мотор заходится в знакомом кашле, который через секунду переходит в голодный звериный рев. Нет, все ж это боевая машина!

Поблекшая от времени, но еще алая ленточка, обвязанная вокруг стойки, дернулась, принимая на себя поток ледяного ветра. Взлет!

Колеса аэроплана бегут вперед, опрокинув по дороге ведерко с недоиспользованной краской — негоже идти в бой без эмблемы.

Дёготь увидел черную метку аэроплана на далеких облаках, и ему сразу стало легче. Он ждал чего-то такого, точнее понимал, что этого не может не быть.

Теперь-то стало совершенно ясно, что ничем иным, кроме как ловушкой все это не было. Пара броневиков на театре военных действий могли бы оказаться случайностью, но пять?

Но даже если допустить и это, то аэропланы все ставили на свои места. Французы приготовились на совесть — не так, так эдак. Не на земле, так в небе. Ждали ведь, готовились… От всего этого попахивало предательством. Ай да товарищ Вилли! Ай да сукин сын!

Дёготь в досаде ударил кулаком по броне. Ах, если б «Иосиф Сталин» вдруг стал бы прежним — мощным, сильным, маневренным. Пусть даже и безоружный аппарат просто ушел бы от любого преследователя. Хотя почему преследователя? Преследователей!

Наверняка не один он там такой, искатель приключений. Дёготь опустил на пол ящик с винтовочными патронами, который собирался отпустить в свободный полет, и подошел к лестнице, соединявшей верхний и нижний отсек.

— Федосей! У нас гости.

Это приятную новость мог бы заглушить гулявший по кабине рев, а неприятную ничем не заглушишь.

— Много?

— Одного видел… Но это орлы стаями не летают, а самолеты…

Коминтерновец вернулся к люку и убедился что прав. К «Иосифу Сталину» подбиралось уже три аэроплана.

Расстрелять космолет им было легче, чем насадить бабочку на иголку. Три проворных как стрижи биплана сделают это легко с неповоротливым стальным яйцом. Это ведь только кажется, что раз висят они в одном небе, то у них равенство шансов. Нет. Разница была в том, что аэропланы были птицами, а «Иосиф Сталин» — нетяжёлым камнем, чудом, да нахальством экипажа, еще держащимся в воздухе.

Только вот думать об этом — попусту время тратить. Гостей следовало встречать.

Для этого больше подошел бы крупнокалиберный пулемет, но Деготь ухватился за ручник Льюиса. Тяжеловат машинган Браунинга да и как управляться таким без станины? Все-таки почти четыре пуда.

А станину ставить негде — в тамбуре и так тесно… Ну вот не подумал в своё время профессор, что придет нужда тут тяжелый пулемет устанавливать.

То ли дело ручной «льюис» — всего пуд. Таким и одной рукой управиться можно.

Французы двигались углом — ведущий и два ведомых. В их неторопливом приближении сквозила уверенность в своих силах.

Ловкий стремительный полет аэропланов был полной противоположностью конвульсивному дерганью подбитого космолета. Тот, то поднимался немного, то также неожиданно опускался на несколько метров. Только на Дегтеву точность это никак не должно было повлиять. Владимир Иванович чувствовал пулемет как продолжение руки, хотя мороз и ветер крючили пальцы. Упершись ногой в боковину люка, Дёготь вдался спиной в стену и, выставив пулемет наружу, выпустил очередь по приближающимся аппаратам.

Грохот пулемета перекрыл рев двигателя, плечо заныло от отдачи. Все как всегда, только не было привычного звона — гильзы канули в пустоту за бортом. Он уперся покрепче, готовый прострочить небо и французов свинцовой строчкой, как неожиданно образовался и четвертый аэроплан. Летчик смело поднялся снизу, чуть в стороне от троицы, словно ждал неприятностей от них, а не от «Иосифа Сталина».

«Ну, давай, давай, — подумал Дёготь, разворачивая пулемет к новому противнику. — Давай поближе… Сейчас я тебя разочарую, наемник мирового капитала».