На первый взгляд за прошедший год и жизнь-то не изменилась, но это только казалось. Ушедший тридцатый поменял многое и в первую очередь в головах у людей.

Все вокруг теперь было как-то иначе…

Даже пахла нынешняя осень по-другому. Не жареными каштанами, не пармскими фиалками, до которых всегда были охочи ветреные парижанки, а кофе, абсентом и страхом.

Не признаваясь себе в этом, Париж боялся.

Кризис, вот уже год терзавший весь цивилизованный мир, выплеснул наружу тщательно скрываемую голытьбой зависть пролетариев к чужому богатству.

Еженедельно хозяева жизни выбрасывали на улицы тысячи рабочих, пытаясь, словно аэронавты прошлого, удержаться в воздухе, сбрасывая балласт, но тщетно… Падение не замедлялось, заставляя уже назавтра выбрасывать на улицу все новых и новых пролетариев.

Те копили злобу, собираясь в угрюмые молчаливые толпы.

Эти сборища разгонялись полицией и жандармами, но ненадолго – смутьяны собирались сызнова и поднимали над головами уже не национальные, а красные флаги и опасные лозунги. Какие там «свобода, равенство, братство»?! Тут похлеще предложения выводили – «Вся власть советам!», «Даёшь Французскую Советскую Социалистическую Республику»!

Красные агитаторы разжигали пламя классовой ненависти, будоражили рабочих рассказами о чужом богатстве и соблазняли фантастической химерой всеобщей справедливости. Экспроприация экспроприаторов – вот как они называли это.

Правительство пыталось действовать решительно, но никто не знал, что принесет пользу. Попытки наведения порядка силой больше походили на усилия затоптать тлеющие угли посреди громадного лесного пожара. Работа вроде бы была, но эффекта от неё – никакого. Власть заигрывала с профсоюзами, тряся пронафталиненные лозунги национального единения, но те вместо того, чтобы слиться в едином братском хоре, показывали зубы, требуя решительной борьбы с кризисом. Только что могло поделать правительство, не скатываясь к ползучему социализму? Ничего!

И поэтому фабрики и заводы продолжали закрываться, а их хозяева со страхом смотрели в завтрашний день.

Но это был малый страх, к которому все уже притерпелись.

Страшнее этого била по нервам политическая неизвестность.

Европу пучило.

Германия, недавно смиренная Версальским миром и изможденная репарациями, перестала скулить и начала показывать зубы. Турки строили какие-то комбинации с большевиками, а те… Ох уж эти большевики!

Истекший год оглушил мир сонмищем событий – красный медведь заворочался в своей берлоге, грозя цивилизованным нациям обломанными в Польше и Венгрии когтями: Москва изобретала чудовищное оружие и, подняв его в космос, угрожала нашествием соседям. Вот где был самый большой страх!

Все ждали неизбежного – у порога, притопывая от нетерпения, стояла Большая война.

В ожидании её французы жили сегодняшним днем. Что думать о завтрашнем, если встречать его придется в окопах? Мир катился в пропасть, и любой парижанин, если б его спросили, пожелал бы упасть туда слегка пьяным, а не на трезвую голову, сожалея о несправедливости мира и упущенных возможностях.

Кое-кто пытался противостоять этим настроениям.

Настоящие парижане, несущие в себе дух Франции, не забывали, что их город совсем недавно был другим, – жизнерадостно-весёлым, больше думающим о том, как потратить, нежели о том, как заработать, принимавшим гостей со всего света и распевающим арии из опереток. Старые привычки подсказывали манеру поведения, и страх перед будущим покрывался лихорадочным весельем.

Электризуя атмосферу ожидания, кафешантанные аккордеонисты вместе с модными аргентинскими танго наигрывали советские и французские военные марши. В газетах, нервных от ожидания и бросающихся гурьбой за любой новостью, в разделах частных объявлений самыми частыми стали объявления о покупке-продаже противогазов и приглашения домашних учителей для изучения иностранных языков.

Особым спросом пользовались учителя русского и английского.

Франция готовилась к неприятностям.

Веры в свои силы не было. Надежду давала только Америка.

Где-то далеко за океаном жили своей жизнью Североамериканские Соединенные Штаты. Там также собирал кровавую жатву кризис, тоже шумели красные демонстрации, инспирированные большевиками, но там были и те, кто готов был противостоять мировому коммунизму.

Портреты трех великих американцев не сходили с газетных страниц – президента САСШ Гувера, ученого Николы Тесла и миллионера Вандербильта, возглавившего крестовый поход против большевизма.

Только на этих троих и была надежда у истосковавшихся по какой-то определенности людей.

Парижане страстно жаждали новостей, одновременно с этим странным образом радуясь, что их все еще нет…

Живя в атмосфере ожидания, французы, просыпаясь каждое утро, хватались за газету и, не находя там указа о мобилизации, удивленно благодарили Бога за еще один день без войны и спешили провести его под сенью полосатых тентов, а те, у кого в это непростое время водились денежки, предпочитали, с самого утра заняв место в кафе, вести умные беседы о войне и мире, о Пуанкаре, о новых заокеанских военных изобретениях и о страшной большевистской боевой космической станции, лезвием гильотины висевшей у них над головами.

… Эти двое сидели на солнечной стороне. Рядом стоял радиоприемник, бутылка легкого вина и лежали две пары наушников.

Пока в кафе народу было немного, посетители предпочитали сидеть в тени полосатых маркиз, так что жара давала хоть какую-то конфиденциальность. Как все вокруг, они пили вино и разговаривали. Только у этих двоих разговоры были не про Америку и Пуанкаре.

По залитой солнцем улице шуршали шинами автомобили и становившиеся редкостью запряжные экипажи. Шуршание отражалось от стен и мешалось со звуками далекого марша. Этот звук сейчас тут был единственной приметой тяжелого времени.

– Да поймите же вы, князь… – негромко внушал один другому. – Невозможно ждать больше! Тем более сейчас, когда появились средства. Вы представляете, что будет, если профессор ТАМ придет в себя?

Глядя на обрубок Эйфелевой башни сквозь рюмку белого вина, тот, кого назвали князем, ответил:

– Ну, доктор, вы из него левофлангового кадета не стройте. Он уже раз через это прошел, значит, не оплошает. Опыт имеется. Сообразит, если что…

– И что? В тот раз, смею напомнить, не все гладко получилось… Не окажись я тогда в Москве…

Князь нахмурился.

– Не торопитесь, доктор… Не торопитесь. Средства у нас теперь действительно есть, так вот давайте подумаем, как нам и обязательства выполнить, и свои интересы соблюсти…

Он пододвинул доктору рюмку.

Легко сказать – «не торопитесь». Князь Гагарин и сам чувствовал фальшь своего призыва.

Не о чужом человеке шла речь – о товарище. Для их дела, для освобождения России от большевиков сделавшем столько, сколько, наверное, никто из них, и вот теперь большевики увезли профессора в СССР…

Хотя тут сразу и не скажешь, кого они увезли, какого профессора? Русского? Немецкого?

Хотя какая разница…

Кем бы он сейчас ни был, он был там и работал на большевиков. Когти точил большевистскому медведю. Так они и без того, пожалуй, острые… Если большевики свою орбитальную станцию отремонтируют, то плохо придется Западу. С орбиты до любой столицы рукой подать. Это они уже Западу доказали…

А привезти его сюда – объективная польза… После того, что они собираются сделать, война обязательно начнется. Обязательно… Ну не могут вынести большевики такой пощечины. И если нужно будет ракеты для Антанты сделать, то никто лучше профессора с этим не справится… У американцев что-то своё, конечно, есть, только это все не то… Получается, прав доктор – вытаскивать обратно профессора нужно. Вытаскивать и превращать немца в русского. Не дай бог опоздаем – большой кровью для союзников его изобретения обернуться могут…

К тому же и еще более скверный вариант просматривается – сойдет там профессор с ума, и вообще тогда Запад останется без летательных аппаратов…