Скоро отдельные струи пара слились в единую душную хмарь, в которой проще простого было оступиться в кипящую лужу или расщелину, а то и вовсе сбиться с неширокого пути. Две дюжины ярдов до лавы внизу отнюдь не вдохновляли, так что я старался идти шаг в шаг за подгорной принцессой, уверенно продвигающейся вперед. Теперь парная баня в равной степени была под одеждой и снаружи.

Спустя еще несколько ярдов мгла рассеялась, уступив место жгучему мареву, а дорога истончилась до нескольких футов извилистого гребня, выступающего от стены к монолиту в середине колодца.

— Поторопись! Здесь нельзя дольше трех минут… — невнятно прокричала мне кронфройляйн сквозь стремительно иссыхающую повязку.

Но к этому моменту я и сам понял, что медлить или стоять на месте больше нельзя. Ноги начинало жечь сквозь подошвы и все накрученные поверх обуви чехлы с обмотками. Не знаю, сколько минуло тех самых минут, когда где-то на полдороге до центрального столба тропа под ногами истончилась до одного фута и стала иззубренно-ступенчатой, как дорожка на диске музыкального кадавра.

Судя по разности высот соседних площадок, мелодия, которую тут можно сыграть, была бы на редкость дерганой. Все чаще приходилось не столько шагать, сколько прыгать по неровному ряду торцов гигантских каменных игл, угрожающе похрустывающих под ногой. Хорошо хоть, в отличие от рукотворных ступеней к Залу Миллиона Бликов, эти опоры регулярно обновлялись при каждом подъеме уровня лавы.

В одном месте прыжок по своей замысловатости сравнялся с неким безумным танцем — мало того, что три «иглы» отстояли друг от друга на ярд, так еще и шли не по прямой, а каким-то диким зигзагом. Хорошо, что сразу после этого гребень вновь стал расширяться, да и перед «демонским вензелем» оставалась небольшая площадка для разбега. Неровные ступени обозначили ощутимый подъем, и вскоре дышать стало полегче, тем более, что здесь не было такого парового пояса, как у стен исполинского колодца.

С каждым шагом громада центрального монолита росла, закрывая собой все остальное, а в ней темной вертикальной щелью все яснее проглядывал проход, к которому вел наш путь. Ввалившись вслед за Тнирг под его теряющиеся в высоте своды, я ощутил неожиданное облегчение, будто внезапно разжалась исполинская лапа, доселе сжимавшая тело раскаленной хваткой. Впрочем, оранжевый свет лавы, бьющий в спину, и сейчас ощутимо давил, заставляя ускорять шаг.

Отойдя от входа так, чтобы этот напор больше не ощущался, мы, не сговариваясь, повалились на теплые камни, которые после сумасшедшего пути показались мне мягче атласных подушек. Здесь вообще не было обжигающего жара — очевидно, монолит успешно отводил тепло через основание или воздушную тягу.

— Ну, кх-кхак тебе «демонова джига»? — прохрипела гномь и надолго закашлялась. Сам я поступил умнее — сначала прочистил горло, обожженное горячим воздухом, и лишь затем ответил:

— Что, не мне одному эта дорожка напомнила звуковую?

— Ага. Еще прабабка записала ее рунным строем и сыграла, — кивнула приходящая в себя девчонка. — А я выучила каждый шаг этого танца.

Стало быть, гномы учуяли сродство тропинки не с механической записью звука, а с рунной. Но один хрен — от способа передачи мелодия вряд ли стала менее рваной и затейливой, так что безотносительно способа воспроизведения вправе претендовала на звание «демоновой».

За этими размышлениями удалось немного передохнуть и отдышаться — каменные испарения охотно оседали на стенах расщелины, практически не досаждая в ее глубине. То, что настала пора продолжить путь, стало ясно по неугомонной кронфройляйн, вскочившей с булыжного пристанища, показавшегося мне столь гостеприимным. Волей-неволей пришлось отрываться от уютного каменного ложа и следовать за нею в глубину центральной иглы, оказавшейся пустотелой. Еще точнее, это были сплетения и сращения бесчисленных игл поменьше, от пары до сотни футов в обхвате, образующих то ли корону, то ли изгородь вроде частокола, то ли каменный лабиринт.

Между колоннами свет лавы, отраженный от стенок колодца, дробился и рассеивался, превращаясь в еле заметное теплое мерцание. Грани игл в нем призрачно расплывались, временами двоясь или сливаясь, так что иногда моя пушистая проводница шагала прямо сквозь иллюзорные стены.

За каким поворотом извилистый путь стал расширяться, я толком не заметил, но стены-колоннады сперва разошлись, а потом и вовсе растаяли в оранжевой полумгле. Зато впереди замаячила темная масса камня, ничуть не похожая на ломкое средоточие игл или колонн. Скорее в очертаниях фигуры в несколько человеческих ростов проглядывала некая округлость, текучесть и гибкость, свойственная живому существу или его талантливо сделанному подобию. Через несколько шагов неясные формы сделались более различимы, постепенно складываясь во вполне узнаваемый силуэт.

Огненное сердце Подгорья скрывало в себе самое впечатляющее изваяние Первоптицы, какое только можно себе представить. Гигантская статуя была исполнена в мельчайших подробностях, до последнего перышка и чешуйки повторяя реальную птичью природу, измененную соответственно великанским пропорциям. Достойная величайшего из храмов, она таилась здесь, в самом аскетичном, простом, хоть и грозном святилище, заставляя совсем иначе взглянуть на верования гномов.

Залюбовавшись статуей, я не заметил, как подошла Тнирг, пока она не ухватила меня крепко-накрепко под локоть и не подвела к той еще ближе. Теперь от Первоптицы нас с ней отделяло не более пары дюжин футов, так что каменная громада нависала над нами, возвышаясь, словно монумент. Не предупредив меня ничем, кроме еще более крепкого сжатия локтя, подгорная принцесса крикнула во весь голос:

— Укрой нас своим крылом, Мать!!!

Вначале мне показалось, что камни, осыпавшиеся с крыльев гигантской птицы, были сбиты усиленным стенами эхом. Но когда между перьями Матери пробежали огненные трещины и пылающими кострами распахнулись ее глаза, все иллюзии исчезли. Статуя — статуя ли? — Каменной Птицы услышала мольбу наимладшей из своих дочерей.

От изваяния, обретавшего подвижность и жизнь, ощутимо веяло сухим жаром раскаленного камня. Наливающаяся алым свечением огромная голова Матери очень по-птичьи наклонялась то в одну, то в другую сторону, пристально разглядывая тех, кто посмел посягнуть на ее покой. Может, кому другому это и показалось бы смешным, но я отчего-то четко понимал, как много зависит от того, будем ли мы сочтены достойными ее внимания. Прежде всего, конечно — жизни обоих, но казалось, что и наши души становятся подвластны Первоптице, с каждым вдохом горячего воздуха втекая в вечное пламя…

Судя по всему, первое испытание было нами пройдено. Во всяком случае, всепронизывающий напор хоть и не ослаб, но больше не нес в себе опасности. Да и жар стал не сжигающим, а обнимающим, ласковым — но от этого ничуть не менее трудно переносимым. Казалось, я плавлюсь в этом чудовищном тепле, перетекая в новую форму, облик иного рождения. Поэтому уже без удивления и страха я смотрел на простершееся над нами исполинское крыло — тысячи длинных тонн раскаленного докрасна камня, почти лавы, скрывшей непроглядную тьму сводов. Окажись мы в средоточии пылающих объятий, и то не думаю, что ощутил бы себя иначе.

За собственными переживаниями я чуть было не забыл о Тнирг. Это было справедливо — с матерью каждый всю жизнь один на один. Тем более с Матерью. Другим в эти отношения дороги нет и быть не может.

Но чуть отойдя от шока вторичного рождения, я тут же вспомнил о маленькой гноми. Если уж я запарился до полусмерти, то каково-то ей, бедной, в кожаных одежках и плотной шерстке?

Повернув голову, я поймал взгляд пушистой девчонки, едва ли не в тот же миг обратившейся ко мне с таким же участием в глазах. И тут до нас донеслось громовое воркование, довольное и насмешливое, словно камнепад в жерле вулкана. Похоже, и второе испытание мы выдержали.

Оставалось, по всем канонам, третье, все решающее и дающее награду, за которой мы явились искушать мать всех шести разумных рас. Громадная лапа тянулась к нам, казалось, нацеливаясь остриями когтей в самое сердце. Не удивлюсь, если у неудачников, не пришедшихся по нраву по-женски мудрой и по-женски же капризной Первоптице, вырывали сердца.