Серая гора снова явилась из сумрака.
— Это правда? — спросило преподобие.
— Никак нет, — ответил я, — я не чернокнижник. Я только подозреваюсь в чернокнижничестве.
— Издеваешься? — догадался серый. — Где ученый?
— Там, — я показал рукой назад.
— Отойди от решетки, — приказал серый.
Я отошел.
— Дальше!
Я сделал еще шаг назад.
Силуэт монаха совершил неясное шевеление, дальняя решетка поднялась и на освещенной части сцены появились два новых персонажа.
Серый монах был воистину огромен, больше всего он был похож на Арнольда Шварцнеггера в роли Конана-варвара, только еще больше и страшнее. И еще, в отличие от Конана, его большие серые глаза светились какой-то неясной внутренней силой, напомнившей мне Коннора Макклауда. Наверное, таким же был взгляд Сталина.
Второй монах выглядел сильно уменьшенным подобием Микки Рурка в фильме про ирландских террористов. Молодой, симпатичный, но какой-то совсем не мужественный, тем не менее, он выглядел опасным. Так опасна гремучая змея или мелкая собачка, натренированная по схеме "укуси и отскочи".
Оба персонажа вошли в пространство между решетками, большой монах пошевелил губами и задняя решетка опустилась, острые пики, которыми увенчивались нижние концы вертикальных прутьев, вошли в углубления в полу и решетка снова стала несокрушимой стеной, отделяющей тамбур от остального здания. Похоже, что эта решетка управляется магией. А значит, чтобы выбраться отсюда, нужно подобрать заклинание… нет, мне отсюда точно не выбраться.
Большой монах хмуро посмотрел на меня исподлобья и зашептал что-то неразборчивое. Крест отметил, что творимая волшба вредоносна и направлена на меня, но недостаточно сильна, чтобы крест не смог ее нейтрализовать. Я поинтересовался, что это за волшба, но крест сообщил, что этот вопрос выходит за рамки его компетенции.
"А ведь это выход", — подумал я и медленно опустился на четвереньки, состроив обиженное лицо. Далее я представил себе, что я — Рэмбо, которого пытают враги и скорчил несколько соответствующих гримас, после чего расслабленно улегся на пол.
— Он притворяется, — сообщил маленький монах мягким и мелодичным тенором.
Воцарилось напряженное молчание. Потом большой спросил:
— Ты уверен?
— Уверен.
— Попробуй ты.
Неразборчивый шепот. Голос маленького:
— Нет, ничего не получается. На него не действует слово.
— Темный святой? — саркастически усмехнулся большой.
— Надеюсь, что нет. Может, у него амулет…
— Тогда пойдем отсюда. Кто его знает, на что он способен. Думаю, владыка не рассердится, когда я ему доложу. Случай слишком серьезный.
Снова шепот и я услышал, как дальняя решетка поднимается.
— А ты куда собрался? — рявкнул серый.
— Я… а… а что… — запищал Семка.
— А то! Пока смена не кончилась, стой здесь! А потом…
— Отец Амвросий, — вмешался маленький монах, — устав запрещает накладывать взыскания на часового.
— … после узнаешь, — закончил мысль большой.
И они удалились. Я открыл глаза и сел. Семка стоял, прижавшись спиной к дальней решетке, он смотрел на меня расширенными от страха глазами и его нижняя челюсть заметно тряслась.
13
Следующий час оказался не столь богат событиями. Я прогулялся по коридору, в котором был заперт, и заглянул во все комнаты, благо у одного из амбалов из кармана выпала связка ключей. Все комнаты оказались стандартными помещениями для допросов, в каждой имелся стол со стулом, скамьей и письменным прибором, обитая железом дверь, зарешеченное окно под потолком и больше ничего.
Оба красных брата были живы. Тот, кого я уложил первым, чувствовал себя совсем плохо, похоже, я серьезно повредил ему череп, когда ударил его ногой, чтобы не дергался. У нас во взводе санитаром был парень, который на гражданке тоже работал санитаром в травматологическом отделении какой-то больницы, он рассказывал, что в таких случаях делают рентгеновский снимок мозга, определяют, где произошло кровоизлияние, а потом в нужном месте черепа просверливают дыру и откачивают кровь специальным устройством вроде большого шприца. А в особо запущенных случаях в черепе сверлят дырки по всей окружности, потом снимают скальп, срезают верхушку черепа циркулярной пилой и вправляют мозги в самом прямом смысле из всех возможных. Он еще рассказывал, как у них в больнице один пациент, хорошо приложившийся башкой по пьяни, потом, когда отошел от наркоза и протрезвел, решил, что находится в вытрезвителе, и поперся на пост к медсестрам качать права, вырвав при этом все капельницы, когда вставал с постели. Брр… Жутко, конечно, но, скорее всего, в этом мире медицина до такого уровня еще не доросла, а значит, этот монах — не жилец.
Второй красный брат, судя по всему, отделался легким сотрясением мозга. Когда я зашел в комнату, где меня допрашивали, этот тип стрельнул глазами в сторону валяющейся на полу дубинки, но благоразумно решил не лезть на рожон. И правильно сделал.
— Ну что, оклемался, болезный? — спросил я.
— Оклемался, — мрачно проговорил болезный.
— Как зовут-то тебя?
— Степаном.
— А меня — Сергеем. Будем знакомы, стало быть.
На лице Степан явственно читалось, что новому знакомству он совершенно не рад. Я его понимаю.
— Скажи мне, Степан, — начал я, — а где это мы находимся?
— Нешто сам не знаешь? — удивился Степан.
— Не знаю.
— Матросская тишина это.
— Надо же! — удивился я. — А я думал, Донской монастырь.
Степан посмотрел на меня, как на идиота.
— А вот еще что, — спросил я, — почему у вас, монахов, у всех рясы разноцветные? У тебя с товарищем рясы красные, у пацана, что на часах стоит — коричневая, у этого, — я показал на раздетый труп, — серая была?
— Коричневая раса — послушник или чернец, стало быть, — Степан говорил с крайне удивленным выражением, видимо, он объяснял мне азы, известные здесь каждому ребенку, — черная — монах-воин, серая — монах-келейник, фиолетовая — меч господень.
— А красная?
— Красная — плеть господня.
— Палач, что ли? И много вас тут таких плетей?
— Да почитай, что вся обслуга тюремная.
— А серые — это следователи?
— Следователи носят серое или черное.
— Понятно…
Второй палач резко сел и его обильно вытошнило.
— Надо бы его вытащить отсюда, да к врачу, — сказал я, — жалко человека.
— Разве ты умеешь решетку поднимать?
— Нет. А ты?
— Кто бы мне слово доверил… Нет, не вытащить нам его. Да и зачем? Все одно не жилец.
— А если волшебством там или молитвой…
— Кто же ради него бога просить станет? Нет, Андрюшка теперь не жилец, ты его славно приложил.
— А что мне делать оставалось?
— Не дергаться. Ты уж извини, добрый человек, но ты тоже уже не жилец. Знаешь, что за убийство келейника бывает?
— Видел уже. Всю деревню вырезают.
— Вот именно. Ты бы лучше поясок от рясы взял бы да и повесился бы. Чего тебе терять, душа все равно загублена, а так родных спасешь.
— До моих родных им не добраться.
— Зря ты так говоришь. Устроят тебе зеленый лист — сам все и расскажешь. Только не будет тебе зеленого листа, для тебя и дыбы хватит, ты уж поверь мне.
— Добрый ты.
— Какой есть.
В конечном итоге мы со Степаном подтащили Андрюшку к решетке, что вызвало у Семки очередной приступ ужаса, но уже не столь впечатляющий. Привыкает парень. Я привалился к стене, палачи разместились напротив и мы принялись беседовать о всякой всячине, коротая время. Вначале я пытался что-нибудь выяснить о том, что представляет собой эта тюрьма и как отсюда выбраться, но палачи отвечали неохотно, да и сам я быстро уразумел, что выбраться отсюда можно только чудом. Интересно, почему мне совсем не страшно? Крест?
Ага, подтвердил крест, я дал твоему страху пройти сквозь тебя. Зачем тебе страх?