...пронзительный вой, проникающий через наушники, заставляющий падать на колени и скручиваться в беспомощный клубок-зародыш... За углом — очередной мутант, только на этот раз новый и незнакомый еще, и нужно не только убить его — понять как, суметь убить, — но и принести с собой на базу... и нужно подняться через лишающий сил визг, на подгибающихся коленях дойти до стены, распластаться по ней и выглянуть на краткий миг, чтобы оценить, что представляет собой враг...

Где-то через полчаса его совсем отпустило. Приятная тяжелая слабость, от которой один только шаг до ощущения силы во всем теле, наполнила его. Медленно и с удовольствием Ян поднялся, свистнул Рыжую, мирно грызущую какое-то бревнышко неподалеку. Удивительная собака — она ни разу не помешала его упражнениям.

На карьере, разумеется, никого не было, только в отдалении маячил рыбак с удочкой. Заплыв в мае, когда кое-где в тенистых уголках на воде лежал еще лед, был развлечением не для слабонервных. Слабонервным Ян не был, а для Рыжей, кажется, температура воды вообще не имела значения — ныряла она и зимой в прорубь, и в ноябре лихо рассекала по глади карьера, ломая первый ледок. Приблизительно два километра они отмахали рядом, потом Рыжая нашла себе занятие — охотиться за уткой, неизвестно что забывшей здесь, а Ян еще пару раз пересек карьер.

Выйдя на берег, он сделал несколько упражнений, чтобы согреться и обсохнуть, влез в одежду, посмотрел в небо. Небо было блеклое, наполовину затянутое тучами, но кое-где в просветах виднелась чистая голубизна. Прибежала Рыжая, испачкав ему мокрым песком штаны, тоже уставилась в небо, недоумевая, что там забыл хозяин. Ян потянулся, усмехнулся небу.

— Ну а я опять живой...

Наклонился к собаке, опрокинул ее на песок и хорошенько извалял в отместку за испачканные штаны.

— Живой я, Рыжая, как ты думаешь? Живой?..

Я дочитываю последнюю страницу распечатки и передаю ее Кире, который сидит сзади и расчесывает гребнем мои волосы.

— Ерунда какая-то, — говорит он, пробежав глазами по странице. — И из-за этого мы...

— Написано-то неплохо. Нормальная такая жизнь на второй-третьей вуали.

— На третьей вуали нет никаких монстров. Тоже мне «чумные крысы размножаются в канализации», «желтая» пресса навсегда. Дешевая фантастика, — ворчит Кира.

— Знаешь, от наших зачисток-то несильно отличается.

— Может быть. Но написано все это глупой сентиментальной девицей лет восемнадцати от роду. Такое вторичное пережевывание уже прочитанного вперемешку с эротическими снами. — Оказывается, Кира еще и весьма ядовитый литературный критик. — И ради этой херни, прости, Тэри, погиб Лик?!

— Он считал это очень важным, Кира, поймешь ты или нет? — Я начинаю заводиться.

Текст, конечно, написан так себе — но ценность его измеряется отнюдь не новизной образов и обаянием персонажей. Цена ему — жизнь одного из Смотрителей, и уже поэтому я не могу выбросить распечатку к псам или забыть в нашей квартире. Кто писал и распечатывал эту главу из какого-то романа, издали ли книгу или она была погребена в столе автора — мы не знаем. И узнать вряд ли сумеем. Лик погиб. Где он раскопал рукопись и почему считал ее важной? Я угадала — это след? Или есть еще какой-то смысл?

Автор, автор... дело должно быть в авторе. В каждом предмете, в каждом тексте остаются следы хозяина. Здесь, конечно, не все так просто, как давеча на третьей завесе с кольцом вампира. Носитель памяти, принтер, бумага — вовсе не те вещи, на которых остаются четкие отпечатки личности. Но все же, все же...

Я готова согласиться с Кирой, что это была молодая девушка. К сожалению, большее мне недоступно. Не моя сфера деятельности. Следопыты из тенников могли бы найти автора, пожалуй что. Ну что ж, в моем распоряжении есть тенник. Правда, не следопыт — но почти то же самое.

— Кира, а ты можешь себе представить ее?

— Кого — ее? — не понимает тенник.

— Автора. Девушку эту.

— Ну, если перечитаю еще раз пять этот наивный бред, то смогу, наверное. — Кира кривит губы и с презрением смотрит на странички.

Перечитывая, мы хорошенько измяли их, углы загнулись. От долгого пребывания в свернутом виде бумага все время скручивается. Три трубочки тонкой белой бумаги лежат передо мной на ковре. Просвечивают черные строки. Стандартный шрифт Times, двенадцатый кегль. Никакого простора для воображения. Обычный шрифт, обычная бумага. И в тексте — пес знает какой главе какого романа — нет ничего, что позволяло бы зацепиться, понять автора. Понять, где связь между нами, Ликом и автором строк.

— А узнать?

— Смогу.

— А найти в Городе?

— Ты как это себе представляешь? Мы будем носиться по всем вуалям, обегать Город слой за слоем в поисках какой-то юной графоманки? А если этому тексту лет пять, наша авторесса успела выйти замуж, родить пару детей и стать приличной женщиной?

— Кира-а, — мой стон способен заставить зарыдать стены. — Персонаж этот нам не нужен. Он выдуманный и даже с натуры не списан. И вуали такой нет в Городе — это какой-то коллаж, среднее между несколькими. Или между Москвой и одной из вуалей. Остается только автор.

— И где его искать, этого автора?

— В Городе, где же еще.

— Хорошо, давай попробуем. Сначала попробую поискать здесь. Вдруг повезет. Главное, чтобы не на искаженной она обреталась — еще раз туда я не пойду.

— Давай искать вместе. Не хочу я тут одна сидеть. Ребята еще не скоро вернутся.

— Хорошо. Только сначала — спать. И не вздумай от меня удрать, Тэри. Если тебя опять занесет на искаженную — обедать не приходи.

— Кира, миленький, от меня это не зависит. Ты же чувствуешь сам — туда затягивает...

Я вздрагиваю, и Кира удивленно задерживает руку на моем бедре. Оказывается, он гладил меня по бедрам и спине, а я только сейчас это заметила — когда он перестал. Вот до чего доводят тяжкие раздумья.

— Я просто подумала — а вдруг остальные после зачистки туда провалились? Альдо в первую очередь — он же плоский был...

— Вот только об этом нам сейчас и думать... — скорбно вздыхает Кира. — Мы сами плоские уже. И в дураках — с непонятной распечаткой и без единой зацепки. Надо отоспаться, тебе — особенно, и тогда уже искать эту писательницу.

В соседней комнате находится широкая кровать — назвать ее двуспальной человек в здравом уме не сможет. Пятиспальная скорее уж. Сажусь на край и на ощупь заплетаю косу. Наградил же Город длиннющими — до талии — густыми волосами. Всегда ненавидела волосы длиннее плеч. Возни с ними — не оберешься, а удовольствие какое? И красота сомнительная — косы да пучки. Но, оказывается, Кира со мной не согласен. Обводит мои руки, распускает недоплетенную косу. Зарывается в получившуюся копну, щекоча мне затылок горячим дыханием. Его пальцы скользят от висков к затылку, перебирая пряди, — и до меня постепенно доходит, в чем удовольствие. Ощущение совершенно фантастическое — тяжелая грива задирает подбородок, заставляя выпрямлять спину, а Кира легонько царапает кожу под волосами.

Я мурлычу, подставляя ему то один висок, то другой, а этот изобретательный герой-любовник зажимает между пальцами кончик пряди и щекочет мой сосок. Выгибаю спину, стараясь избежать щекотки. На душе тяжело и муторно, и прикосновения Киры кажутся лишними, ненужными сейчас. Мне бы выплакаться, спрятавшись в дальней комнате, постучать вволю кулаками о стены — и тогда боль отступит, наверное. Но Кира — тенник, и для них все по-иному, ему кажется — так правильно; и я верю его рукам, его губам. Он осторожно укладывает меня на подушки, медленно проводит пальцами от уха к бедру.

— Ты красивая, — говорит он.

— Это временно. — Я пытаюсь улыбнуться, но губы дрожат от невыплаканных слез.

— Ты для меня всегда будешь красивой...

После долгого и очень нежного секса я валяюсь на шелковых простынях, наслаждаясь медово-нежным прикосновением ткани к коже и юмором ситуации «я на черном шелке» — просто клише из дамского романа. Кира, ворча и смеясь вперемешку, заплетает-таки мне косу. С распущенными засыпать — потом придется обрезать под корень. А я радикально пересмотрела свой взгляд на прическу.