— Тогда… да ну, ерунда какая! Какого хрена я должен менять имя?

— Таков порядок. Ты отказываешься выбирать имя?

— Отказываюсь.

— Тогда нарекаю тебя… гм… хотя бы Алексеем. Не могу вспомнить, как по-латыни "вестник" или "пришелец". Или по-гречески… тоже не помню… по-еврейски посланец — ангел, но это перебор. В общем, отныне ты Алексей. Надо бы это дело обмыть, да нельзя мне, мне еще колдовать сегодня. Короче, Алексей, иди, отдыхай, как будешь нужен, я тебя вызову.

Я вернулся в келью, Татьяна поинтересовалась, что со мной произошло и я сообщил ей последние новости, которые привели ее в бурный восторг. Мы выпили, вначале вина, а потом мне захотелось водки. Водка провалилась в желудок, как большая холодная лягушка, ожидаемое тепло пришло, но оно было каким-то неправильным, каким-то не таким. Казалось бы, смена имени — сущая ерунда, но почему-то именно это стало последней каплей. Этот мир совсем другой, он более чужд мне, чем Толкиновское Средиземье или Хайнлайновское будущее. Глупо думать, что я смогу привыкнуть к нему, что смогу в нем комфортно существовать. Непонятно даже, смогу ли я в нем вообще существовать, ведь совсем скоро я стану ненужным этому чертовому дозору, и что тогда? "Мы ставили опыты", говорил Дмитрий, какие опыты, хотел бы я знать? Как можно определить, что светобоязнь вампиров носит психологический характер, если не превращать в вампиров нормальных людей? "Мы все служим господу", говорила Татьяна, "Все сущее принадлежит господу", говорил Дмитрий, он не сказал, что господь в данном случае выступает в лице своих приближенных слуг, но это и так понятно из контекста. Дмитрий без малейших колебаний наложил на палача Андрюшку смертельные чары, и почему в следующий раз на его месте не могу оказаться я? Сейчас я представляю интерес для охраны веры, я могу помочь открыть тайны загадочного креста, я храню в своем сознании много ценной информации, но какова станет моя ценность, когда вся эта информация перейдет в распоряжение ночного дозора?

Я сказал Татьяне, что хочу выйти подышать свежим воздухом, она засуетилась, куда-то убежала, но быстро вернулась и принесла целый комплект монашеского обмундирования. Ряса была черного цвета, вот, значит, зачем она спрашивала, служил ли я в войске. Нижнее белье тоже было черным и это напомнило мне серию анекдотов про советских пограничников. К рясе прилагалось кашемировое пальто с капюшоном, вязаная шапочка типа "презерватив", кожаные перчатки на тонком меху, мохеровый шарф и тяжелые ботинки вроде "гриндерсов". Я облачился во все это снаряжение, Татьяна нацепила на себя женский вариант монашеского облачения, включающий в себя, среди прочего, мини-юбку и высокие обтягивающие сапоги, и мы выбрались на улицу. Охрана в воротах нам не препятствовала.

На улице было относительно тепло, градуса три ниже нуля, но мела метель и это портило все удовольствие от прогулки. Кроме того, здесь, видимо, не принято расчищать улицы в снегопад, а брести по щиколотку в снегу тоже не очень приятно. Тем не менее, холодный зимний воздух чуть-чуть успокоил мои разгоряченные мозги.

— Слушай, Татьяна, — сказал я, — я ведь теперь один из монахов, правильно? А жалование какое-нибудь мне полагается?

— Разве ты не знаешь? — удивилась Татьяна. — В монастыре деньги не в ходу.

— А здесь? Если я захочу что-нибудь купить в городе?

— Ты можешь попросить денег у духовного отца.

— Мой духовный отец — Дмитрий?

— Кто тебя рукоположил, тот и есть духовный отец.

— А сколько денег я могу попросить?

— В пределах разумного. Если сумма удивит духовного отца, он имеет право спросить, зачем тебе деньги. Но так бывает только в исключительных случаях, ну, если ты захочешь купить орловского жеребца или, там, яйцо Фаберже. Если попросишь тысячу-другую на карманные расходы, никто и спрашивать ничего не будет.

— А Дмитрий откуда возьмет деньги?

— Он владыка, он имеет доступ к монастырской казне. Если бы твой духовный отец был в меньшем чине, он попросил бы денег у своего духовного отца. Ну и так далее.

Как там говорили коммунисты? От каждого по способностям, каждому по потребностям, так вроде? Оригинальная реализация этого принципа.

— Знаешь, Татьяна, — начал я, — мне неудобно тебя просить…

— Хочешь купить что-нибудь? — Татьяна мгновенно поняла мою мысль. — Тебе не нужно стесняться, постарайся понять, что мирские заботы остались в мире, тебе больше не нужно беспокоиться о деньгах. Деньги — грязь общества, это как масло, которым смазывают механизмы, оно гадкое, но без него ничего не крутится. Для обывателей деньги очень важны, но для нас, слуг господа, это просто мелочь, недостойная упоминания. Ты больше не принадлежишь большому миру, Алексей.

— Я Сергей!

— Ты Алексей. Грешно противиться божьему промыслу. Господь нарек тебя новым именем…

— Это не господь нарек, это Дмитрий!

— Владыка Дмитрий исполнял волю господа. Все, что делается священником в рамках служебных обязанностей, делается по воле господней.

— А если священник совершает преступление?

— Тогда по божьему попущению. Короче, Алексей, не грузись, и скажи, что тебе нужно. Или, лучше… — Татьяна засунула руку под пальто и вытащила пачку мятых ассигнаций. Не считая, она отделила половину и передала мне.

Интересные здесь деньги… На сторублевой купюра был изображен мужик в рясе и меховой шапке, мужик указывал вытянутой рукой куда-то вперед, а на его лице было серьезно-возвышенное выражение.

— Это что за хмырь? — поинтересовался я.

— Сергий Радонежский.

— А где покойники?

— Они здесь не показаны. Икона должна вызывать благоговение, а не страх.

— Это — икона?

— Ну да. А что?

— Разве иконы не пишутся… как бы это сказать… ну, лица такие вытянутые, глаза большие, все краски красно-коричневые…

— Это византийский канон, — рассмеялась Татьяна, — его отменил еще святой Никон. Современные иконы гораздо красивее. Разве тебе не понравилось купание Сусанны?

— Какое еще купание Сусанны?

— Ну над твоей кроватью икона висит.

— Это — икона?!

— Да. А что?

— Ничего. Икона… твою мать!

На полтиннике красовался узнаваемый в любом облачении Петр Первый. Здесь он был облачен в мушкетерский плащ, под которым сверкала кираса, а в руке у него была нехилая сабля, которой он указывал куда-то вдаль. Рядом был изображен большой парусный корабль, на заднем плане маршировала армия. На червонце присутствовал Успенский собор в Кремле, а на рубле — дымящие трубы каких-то заводов.

— Где бы тут табачком разжиться? — поинтересовался я у Татьяны.

Татьяна скорчила раздосадованную гримаску, похоже, ей не нравятся курящие мужчины. Но она не стала протестовать, а просто сказала:

— Пойдем.

И мы направились к центру города.

Эта Москва совершенно не похожа на ту Москву, к которой я привык. Ни одного автомобиля, ни одного рекламного щита, на вывесках магазинов ни одной буквы, только картинки. И ни один дом не превышает четырех этажей в высоту. Людей на улицах совсем немного, они никуда не спешат, они спокойны и улыбчивы, почти все прохожие приветствуют нас поклоном, трое прошедших мимо курсантов, или как они здесь называются, отдали мне честь. Я не знал, как отвечать на это приветствие и просто кивнул, оказалось, что так и нужно делать.

Татьяна указала мне вывеску с изображением дымящейся трубки, мы вошли внутрь и после непродолжительной торговли я разжился блоком сигарет без фильтра под знакомым названием "Дымок". Это был совсем не тот "Дымок", который я курил в армии, этот "Дымок" скорее напоминает "Кэмел", только без фильтра. Жалко, что сигареты с фильтром тут не делают.

Татьяна сказала, что папиросы и сигареты курят только простолюдины, а уважающие себя люди курят либо трубки, либо сигары, либо вообще не курят. Я ответил на это, что буду курить то, что привык, а на то, что обо мне подумают люди, мне наплевать. Татьяна сказала, что не следует пренебрегать общественным мнением, потому что этим я роняю достоинство священника. Я возразил, что никого не просил делать меня священником. Татьяна вздохнула и сказала, что мне еще многому предстоит научиться. Я промолчал.