– Эх, Пьер… Хотя, какой ты, к свиньям собачьим, Пьер? Петруха! – в сотый раз говорил и обнимал его князь. – Грязно тебе, видишь ли. Есть у нас такой обычай: посидеть на дорожку. Понял?

Парижуец брезгливо морщился и прикладывался к кружке.

– Ты меня разочаровываешь, мой ученик, – пророкотал Злебог, и лицо Перехлюзда стало темнее мрака, царившего в черной-черной комнате. – Знай же, чтобы победить выходцев иного мира, нужно прибегнуть к помощи оружия, сделанного из предметов их мира. Гадалка. Скипидарья. У нее есть предмет. Найди его. Примени магию. Придумай устройство и победи наших врагов! Действуй!

Колдун проснулся в холодном поту, быстро собрался и покинул постоялый двор. Получалось, надо возвращаться в Тянитолкаев.

Луна освещала дорогу, на темных травинках серебрилась замерзшая роса. Из ноздрей черного жеребца вырывались тугие струи пара. Некоторое время Перехлюзд ехал в полном одиночестве, но потом впереди показалась темная фигура человека, сидевшего на путеводном камне.

Черный волшебник не ждал от незнакомцев ничего хорошего и приготовился к схватке.

– Во имя Злебога, остановись, брат, – прозвучал высокий голос.

Перехлюзд растерялся, решил подождать продолжения.

– Повелитель хочет, чтобы я доставила тебя в Тянитолкаев.

«Баба, – сделал запоздалое открытие колдун. – И коль уж ведает, куда направляюсь, знать, не подослана. Соратница, ну ее в тын».

– В ступе полетим? – поинтересовался он, подходя ближе к незнакомке.

– Нет, – усмехнулась она.

Перед ней был расстелен ковер, почти незаметный в темноте.

– Что это, ковер-самолет?

– Снова мимо. Это ковер-самобранец, ордынцы его называют достарханом, – ответила соратница, бросая на мягкий ворс белый сверток. – А здесь – скатерть-самолетка.

– Все не как у людей.

– Не ворчи. Такова наша природа эрэфийская, чтобы все не как у людей.

Перехлюзд прибег к несложному освещающему заклятию. Конечно, волшебника волновал не восточный узор на ковре-самобранце – слуга Злодия Худича желал разглядеть спутницу. Женщина прятала лицо под капюшоном, а фигуру нельзя было оценить, потому что плащ висел на плечах бесформенным мешком.

– Имя есть? – буркнул колдун.

– Ненагляда. А ты, надо мыслить, Перехлюзд?

– Да. – Чародей уселся на ковер. – Давай, Ненагляда, попотчуй соратника.

– Ахалай-махалай! – пролаяла женщина.

Перед волшебником возникли яства: плов, мясо, лепешки, шербет и прочие разности. Питье тоже не подвело. Здесь были и сок, и вино, и просто водичка. Перехлюзд ел и думал, что раз уж негаданная спутница обзавелась таким именем, то под плащом должно скрываться соблазнительное тельце. Голосок-то приятный, молодой. Но это позже, позже…

– Почему сама не ешь? – спросил колдун.

– Сыта.

После трапезы Ненагляда снова произнесла заклинание, и ковер очистился. Стало как-то пустовато и в животе Перехлюзда.

– Что за притча?! – вскинулся маг. – Почему мне голодно?

Женщина всплеснула руками под плащом:

– Ой, забыла предупредить! Тебе надо было с ковра встать до того, как я убрала остатки… Теперь все сначала.

– Не надо. Полетели так, – проворчал Перехлюзд.

Ненагляда ловко скатала ковер-самобранец, и он уменьшился до размеров носового платка. Спрятав «полевую кухню» и развернув скатерть-самолетку, она прошептала очередное заклинание. Скатерть поднялась над землей, затрепетали и вдруг замерли края. Женщина смело шагнула на ткань, колдун последовал за ней.

Так они и полетели – двое гордо стоящих слуг Злебога. Не качнулся белый прямоугольник скатерти, не шевельнулись волосы да одежды пассажиров. Быстрое беззвучное движение. Ночь. Луна. Шорохи и крики ночного леса.

Егору снилось, что он стоит, прямой, как лом. Над крутым обрывом, над быстротечной рекой высится, глядит в лазоревую даль, хотя, ясное дело, таких слов на ум ему не приходит, а взяты они исключительно для красоты слога.

И не может могучий дембель пошевелить ни рукой, ни ногой. Будто приросли конечности к тулову, а само оно одеревенело. И чувствует Егор себя форменным Буратино, только не вполне живым – так, мыслящей неподвижной деревяшкой.

В мире события происходят, жизнь двигается в разные стороны: плывут облака, речушка волны катит прозрачные, птицы летают, громко галдя. Лишь Емельянов-младший стоит столбом и обижается на таковую несправедливость.

К нему люди приходят, но сплошь малявки какие-то, ему по колено. Главный средь них, старец жидкобородый, руки вверх простирает, речет напевно и с выражением, как поэтесса Белла Ахмадулина:

– Здравствуй, Перуне, вот, на поклон к тебе пришли…

– Да вы чего, обалдели?! – хочет сказать ефрейтор, но не может.

Егор обижается и открывает глаза.

– Ну, ты и мычал, братка, – протянул Иван, заметив, что младший проснулся. – И напрягался – ужас. До сих пор харя красная. Я уж думал, порвешь цепи-то.

Тут ефрейтор и припомнил драку. Даже финал.

– Ты видел, кто нас приложил? – спросил Егор.

– Нет, – пораскинув мозгами, ответил Старшой.

– Вот и я не успел. Когда вы все упали, стал поворачиваться, чтобы посмотреть. Белое пятно какое-то, человек вроде… И все.

– Наверное, местный князь не глупее легендоградских и держит при себе колдуна.

Пошевелившийся ефрейтор убедился, что крепко связан. В конюшне пахло предсказуемо, где-то, за тюками сена, ржали лошади.

– Круто тебя запаковали, – посочувствовал Иван.

Ему было легче – руки сковали за спиной и привязали к столбу, зато ноги остались свободными. Старшой изогнулся и попробовал достать из кармана газету. Не хватило ни гибкости суставов, ни длины веревки.

Егор пытался разорвать путы, но тоже не преуспел.

Полежали, отдыхая.

– Наверное, в этот раз попали окончательно, – резюмировал Иван.

– Пожрать бы, – размечтался увалень-ефрейтор.

Дальше молчали, слушая, как поет пустая Егорова утроба, да ожидая, что предпримет князь. А Хоробрий в компании парижуйского посла все утро боролся с похмельем.

Ближе к обеду возле пленников нарисовалась мышь.

– А вот и вы, – пропищала она. – Там ваших жеребчиков распрягли да обиходили, а сумы с казной князю отдали.

– Спасибо за новости, – язвительно сказал Старшой.

– Может, еще чем помочь? – предложила Гамаюн. – Могу скрасить ваш невольный досуг пением.

В серых лапках появились гусельцы. Коготки забегали по серебряным стрункам, извлекая народный перебор.

– Нет! Только не это! – воскликнул Иван. – Ты лучше достань газету из кармана. Но не порви. Ценная.

Мышь отложила гусли, юркнула в карман брюк Старшого, принялась шебуршить. Парень рассмеялся:

– Не щекочи!

Появился бумажный краешек, потом постепенно выскользнула вся газета. Гамаюн вылезла и с видом героини вернулась на солому.

Иван нащупал «Алименты и Артефакты» и стал пилить ими, словно ножом, веревку, которой был связан. Умная пресса затвердела, и вскоре дембель освободился. Несколько минут он растирал затекшие запястья, потом придвинулся к брату и несколькими точными надрезами изничтожил веревочные путы.

Остались цепи. «Хорошо бы их расплавить», – помечтал воронежец и вдруг увидел, что край газеты светится красным.

– Черт, не сгорела бы!

Но любопытство взяло верх: поднеся «Алименты» к цепи, Старшой разрубил ее, будто масляную.

Егор постанывал, дожидаясь, пока восстановится кровоток. Руки-ноги кололо и ломило, онемевшие плечи ныли, но жить было можно.

– Всех зашибу, – пообещал Емельянов-младший.

– Очень умно, – усмехнулся Иван. – И тебя снова отключат маги.