Оторванная от жизни княжна Рогнеда даже не заметила изменений в настроениях Мозгвы.

У главного терема был роскошный балкон, на котором княжна сидела в окружении миловидных подружек. Как всегда, девчонки обсуждали парней, попутно рассматривая прохожих.

– А я еще раз повторяю: все мужики сволочи! – настаивала рыжеволосая бестия, вероятно, не единожды обманутая ловкачами-серцеедами.

Княжна отыскала взглядом в толпе толстого щетинистого мужика и тронула подружку за рукав:

– Ну почему же все? Вот посмотри на того. Какой он маленький, пухленький, розовенький… Да какая же это сволочь, это же свинья вылитая!

Девки заливисто рассмеялись, привлекая к себе всеобщее внимание, ведь когда человек слышит смех, он почти всегда сначала решает, что ржут именно над ним.

Не оглянулся лишь сутулый худой Неслух-летописец. Он был настолько поглощен делами и тревожными мыслями, что попросту не заметил девичьего веселья.

Сейчас книжник спешил в хранилище, в очередной раз не получив разрешения на встречу с советником Розглуздом. Неслух-летописец никак не мог ее добиться, хотя оно и понятно: одно дело, когда ты нужен власти, и совсем другое, если власть занадобилась тебе.

К тому же последние события вынуждали государственных мужей трудиться без отдыха, готовясь к битве с полчищами хана Тандыра. Книжнику оставалось лишь заниматься складированием богатств хранилища. Князь Юрий велел спрятать древнее наследие в недоступных простым смертным подземельях. Неслух почти не покидал своих подвалов. Он работал с утра до позднего вечера, а ночью дописывал летопись, внося последние новости:

«В год большой жары, оставленной Злебогом, в месяце грудне[15], мангало-тартары вторглись в земли Малорассейския и Эрэфийския. Разоривши Киевец и его города, Тандыр-хан привел к стенам Тянитолкаева две тьмы воинов и осадил его.

Еще одна тьма под водительством Консер-батора обогнула заповедное Задолье и встала под Отрезанью.

Чудесная костяная стена, возведенная вокруг Тянитолкаева, сдерживает ворога. Горожане успешно обороняются, прячась за ней и питаясь припасами. Воды также хватает – в Тянитолкаеве есть глубокие колодцы…»

В одну из таких ночей Неслух услышал за спиной шорох. Затрепетал огонек лампадки, заставляя тени исказиться и хищно потянуться в темные углы каморки. Летописец тряхнул куцей бороденкой, вернулся к рукописи.

Шорох повторился, пламя светильника заплясало, норовя вовсе погаснуть. Книжник повернул плешивую голову к сводчатому коридору. У входа стоял посланник Персиянии, выдающий себя за Торгаши-Керима.

Иссиня-белый лик визитера исказила гримаса злобы. Чалма сдвинулась на затылок, несвежие седые волосы, свалявшиеся в сосульки, торчали в разные стороны. Абдур-ибн-Калым ощерился, демонстрируя пару длинных клыков.

– Мать честная! Упырь! – воскликнул книжник и вскочил на ноги.

– Я голоден. А ты что-то подозревал, – шипящим голосом промолвил посол и, расставив руки, зашагал к Неслуху. Широкие, расшитые золотой нитью рукава сейчас напоминали крылья летучей мыши.

Летописец затравленно повертелся, хотя знал: бежать некуда, он в самом конце подвального хранилища. По бокам – полки да сундуки. Сзади – стол и стена.

Лже-Торгаши отрывисто захохотал, неестественно запрокидывая голову.

– Сначала ты, позже князь и его несносная дочь. Хозяин будет доволен.

– Ее хоть не тронь. – Пересохшее горло першило, Неслух сбился на хрип.

– Встав на путь силы, нельзя стелить под свои стопы ковры милосердия, – прошипел упырь.

Рука летописца, беспорядочно шарившая на столе, наткнулась на какую-то бумагу.

«Вот, прожил среди пергаментов и умру, обороняясь свитком», – подумал книжник с необъяснимым спокойствием.

В этот миг Абдур с нечеловеческой прытью подскочил к мозгвичу, схватил его за плечо и голову и с размаху вонзил клыки в худую шею. Неслух лишь успел прикрыть ее взятой со стола бумагой.

Торжествующий умрун вдруг всхлипнул, оттолкнул жертву, вопя, словно недорезанный поросенок. Летописец оказался на столе, полетели стопки древних манускриптов, свитков, табличек, мелких пожелтевших от времени листов. Один из них угодил в лампаду, вспыхнул, упал к другим, рождая пожар.

Шею книжника терзала острая боль, а по телу неотвратимо разливалось онемение. Видимо, в слюне упыря содержался какой-то яд.

Сам персиянец упал на колени, хватаясь за рот и грудь. С ним происходили стремительные метаморфозы: лицо истлевало, зубы потемнели и осыпались на пыльный пол, руки сохли, на них проступили сосуды и жилы. Издав последний хрип, посол так и застыл, будто выточенная маньяком-резчиком скульптура черного дерева.

Неслух медленно терял сознание. Он смог приподнять голову и поглядеть на чудесную бумагу, которая одолела упыря. Это была тонкая книжица, сделанная очевидным умельцем. «Не из нашей Яви, – мелькнула мысль в гаснущем разуме мужичка. – Как же я ее раньше не встречал?.. И буквы такие ровные, ох, не человеком писанные…»

Силы оставили мозгвича. Он выронил проткнутую двумя клыками реликвию. Она упала на пол. Свет разгорающегося пожара осветил алыми всполохами обложку дешевого издания середины девяностых: «Библия для детей».

Как она попала в этот совершенно нехристианский мир? Наверное, так же, как и радиоприемник, компьютер Ерепентиум и масса других вещей. Могла ли она изменить его? Конечно, но сейчас она погибала в огне вместе с наследием мозговского книгохранилища и Неслухом-летописцем.

Мангало-тартары встали под белоснежными стенами Тянитолкаева. Море кочевников волновалось, пестрели меховые шапки, блестело оружие, вдалеке виднелся остров – ханский помост.

Тянитолкаевцы молча взирали на степное воинство. Вот и пришла война в княжество.

Егор Емельянов тоже взошел на стену, присвистнул:

– Типа, как на рок-фестивале.

В вечернем воздухе носилось предчувствие очередной грозы, каких за последние дни пролилось немало. Кочевники разбивали лагерь. Вскоре запылали огни костров, в тяжелое небо стали подниматься струйки сизого дыма. Многотысячная орда непрерывно шумела: ржание коней, окрики, лязг доспехов смешались в бесконечную шумовую завесу. Передовые дозоры хозяйски объезжали город по периметру, изредка постреливая из луков в защитников Тянитолкаева.

Настроение ефрейтора мгновенно упало. Тандыр-хан привел большую орду, и, по мнению дембеля, у защитников города шансов не было.

Спустившись по костяным ступенькам, Егор прошел между домами и старой городской стеной. Здесь тоже толпились ратники. Древние строители Тянитолкаева не рассчитывали на такую загрузку.

«Это еще повезло, – усмехнулся дембель. – А если бы, как у нас, каждый третий приобрел по автомобилю? Тут бы война началась гражданская».

Внимание ефрейтора привлекла группа очень похожих друг на друга парней. Все русоволосые, с открытыми лицами, носы картошками. Можно было бы по-пушкински сказать, мол, равны, как на подбор, только подвела комплекция: от стройного до плотного и от щуплого до мощного. Ребята, сразу видно, тянитолкаевские, из самодеятельного ополчения. Оружия на всех не хватило, лат тоже, и эти хлопцы в крестьянской одежде запаслись дубьем. Емельянов-младший невольно вспомнил фразу графа Толстого и капитана Барсукова о дубине народной войны

– Братья, что ли? – спросил дембель парней.

– Они самые, Симеона-пекаря сыны, – ответил самый скорый парубок. – Я Неждан, а это Незван, Неподгадыш, Невсрок, Недогляд, Невытерпешко и Непредохронька.

– Да, батька у вас действительно пекарь, – засмеялся Егор. – И честный к тому же. Что умеете?

– А все. Я быстро бегаю – скороход, стало быть. Незван кричит, аж птицы мрут на лету. Неподгадыш ловкие пакости горазд сочинять, хитроумию обучен. Невсрок везде успевает в самый последний миг – такая в нем везучесть. Недогляд зрит на многие версты, дай только дерево или башню повыше. Невытерпешко умеет лютый мороз и страшную жару пережидать, а Непредохронька ловкий да сильный борец, его приемов не предугадаешь.