– Вот, что я говорил? Очухался! – обрадовался главарь.

– Отхандырился дулец, – прокомментировал раскосый висельник, тот, что минуту назад заинтересовался армейским кителем.

– Да, отгулялся, – кивнул Нафаня, а дембель тем временем оценил количество врагов.

Получилось семеро. Сивояр все еще тискал в руках приемник. Прикинув шансы на спасение, воронежец пришел к неутешительным выводам. А не скрывающий злобного ликования начальник бандитов приготовился выступить перед пленным с речью:

– Слушай сюда, витязь. Я знаю, кто ты. И собираюсь тебя кокнуть. И не просто так, а из высшей мести. Из самой чистой – божеской. Это я дубок ваш спилил. И котяру со свету сжил тоже я. И знаешь почему?

– Потому что ты идиот, – предположил Старшой, в котором стремительно закипал ни с чем не сопоставимый по силе гнев.

Нафаня не знал слова «идиот» и вообще не обратил внимания на ответ пленника. Главного холщового кота разбирало желание той самой исповеди, на которые так падки мерзавцы, собирающиеся умертвить жертву.

– Я предстаю пред моим Учителем. Он жесток, он очень жесток. Ты умрешь быстро, я не искушен в муках. Хотел бы я, чтобы тобой занялся лично Учитель, но ему некогда. Он открыл мне свои тайны. Скоро вам всем очень не поздоровится. Вы умрете. Все. А я и такие, как я, останемся у трона нашего Учителя. Он уже отворяет двери в Явь. Тук-тук-тук!

Бешенство Ивана достигло высшей точки, но он всеми силами сдерживал желание заорать на одержимого лиходея. Зато ожил радиоприемник в руках Сивояра. Тот аж выронил его при первых щелчках и свисте. Но ничего, «Альпинист» не разбился. Хрустнуло, запищало фантастическими космическими помехами, и официозный баритон авторитетно заявил:

– Слушайте передачу «Хищный оскал милосердия». Начало шестого сигнала соответствует концу мерзавцев вашего региона.

Возникла пауза, а потом трущобы заполнил истошный женский визг. Он был сверхгромким, очень высоким и попросту ужасным. Этот звук первобытного ужаса заполнял собой все: воздух, ветхие стены, тела бандитов. Холщовые коты схватились за уши, падая на колени, и тоже завопили, но их голосов не было слышно из-за трансляции волшебного радио.

Иван слышал визг, но он странным образом приглушался, будто дембель попал в невидимую звукоизолированную комнатку. Оставалось лишь наблюдать за муками разбойников. Из их ушей и носов текла кровь. Кто-то валялся на захламленном полу и царапал лицо, кто-то, как Сивояр, отключился в первые секунды адской передачи. Нафаня силился подняться, не обращая внимания на шок, и дотянуться, раздавить ненавистный приемник.

Дамочка прокричала, как и было обещано, шесть раз. После последнего сигнала не шевелился даже бесноватый Нафаня.

– Готов, – констатировал дембель, и его голос потонул в давящей на барабанные перепонки тишине.

Парень поднял радио, расстегнул испачканный грязью и кровью китель и бережно засунул «Альпинист» за пазуху.

– Ничего так музычку послушали, – прошептал Старшой, покидая трущобу, ставшую местом магической бойни. – А Карачун – хитрый бес. Я с повтором этой замечательной передачи любое войско одолею.

Иван беззвучно смеялся, борясь с головокружением. Стены то и дело били его по бокам. В голове было пусто и раскатисто, как в пустой цистерне.

На языке медицины это называется последствиями контузии.

Народ бежал с юга Эрэфии под защиту Мозговского княжества. Часть ходоков шла севернее, кто-то ютился в столице. После падения Отрезани и Тянитолкаева Мозгву наполнили раненые и покалеченные ратники и простые люди. Улицы заполнились телегами со спасаемым добром, бранились возницы, плакали дети, орали издерганные отчаявшиеся бабы.

На Алой площади разбивали шатры, беженцы селились хоть где-нибудь, но поближе к последнему сильному государю разрозненной Эрэфии.

Наконец всеобщее сумасшествие вторглось и на тихий двор княжьего городища. По терему забегали девки, устраивающие раненых бояр да знатных дружинников из сожженных городов. Прямо на мостовой жгли костры, чтобы кипятить воду и варить пищу в больших котлах. Под нужды больницы Юрий отдал большую часть здания, остались лишь тронная зала и покои Рогнеды.

Девушка наконец-то увидела подлинную реальность, царившую все это время за красными стенами городища. Стоны раненых, ругань черни и плач бессильных служанок, старавшихся обиходить увечных, смешивались с запахами смерти и боли. Тут же раздавались соленые шуточки чуть оклемавшихся или, что еще ужаснее, обреченных на гибель. Чистенький терем вмиг превратился в грязный проходной двор.

Рогнеда крепко испугалась. Она никогда раньше не видела этой стороны жизни. Княжне было дурно, она чуть в обморок не падала. Но не заохала, не слегла с вымышленным недугом. Девушке стало совестно. Все эти беспечные разговоры с подружками, глупые срамные письма, праздное ничегонеделание, когда… Рогнеда вознегодовала на себя. До слез. До прокушенной нижней губенки.

Переодевшись в самое скромное платье, спрятав каштановую косищу, Рогнеда Юрьевна отправилась туда, где томились раненые. Чернавок не хватало, и княжна действительно помогла. Перебарывала отвращение – делала перевязки. Надрывалась – таскала воду. Умоляла кричавших терпеть, сидела возле трясущихся от страха и лихорадки мужиков, которые два дня назад могли подковы гнуть, а сегодня еле-еле удерживали слабые руки в ладошках девушки.

По терему пролетела весть: «С нами княжна, самолично трудящаяся над нашим обиходом». Это заставляло раскисавших бойцов собирать остатки бравады и не ударить в грязь лицом, когда высокородная девушка станет им помогать.

Розглузд, управлявший этим адом, узнал о поступке Рогнеды и удовлетворенно подумал, что у Юрия выросла-таки достойная дочь. Разумеется, никто не собирался останавливать порыв княжны, и она трудилась, пока хватало сил.

Ночью ее, спавшую в одежде поверх одеяла, разбудил князь Близорукий. В доспехах и при мече.

– Прощай, дитятко, – прошептал коренастый Юрий, заключая дочь в крепкие объятия. – Коли не вернусь, будь справедливой к мозгвичам. А проиграем сражение, беги в Легендоград. Не останься на поругание басурманам.

– Что ты такое говоришь, батюшка? – Слезы текли по щекам Рогнеды. – Возвращайся с победою…

Отцова кольчуга холодила грудь княжны, а внутри лютовал мороз: а ну как родитель не вернется?

Князь ушел не оглядываясь.

Еще до рассвета мозговская и остатки легендоградской дружины пришли на заранее выбранное воеводой Бранибором поле. Место будущей сечи во всех отношениях было выгодным эрэфийцам. Рать остановилась на возвышении. Мангало-тартары шли с юга и юго-востока, поэтому им придется подниматься к рассейским полкам. По сторонам будущий театр военных действий ограничивали кулисы леса, что делало невозможными обходные кавалерийские маневры.

Передовые разъезды кочевников сразу заметили противника. Тумен Консер-батора появился первым, следом подтянулись полтора тумена во главе с Тандыр-ханом. Сегодня небесный бич сам сел на коня. По правую руку от хана ехал тайно приговоренный Уминай-багатур. Черные бунчуки качались в такт. Тысячи всадников надвинулись на подножье огромного холма, где встали защитники Мозгвы.

Накануне к легендоградцам, уцелевшим тянитолкаевцам и мозгвичам добавились три тысячи дверян и еще пара тысяч отрезанцев и выходцев из других местностей. Таким образом, Эрэфия выставила две тьмы против двух с половиной тартаро-мангальских.

Воины Консер-батора, хоть и отдохнули накануне, были вымотаны переходом. Пришедшие из Тянитолкаева степняки имели куда лучшую форму – тамошний путь оказался не в пример лучше отрезанского. Старый темник подъехал к хану и молодому конкуренту.

– Невыгодное положение, – сказал Уминай-багатур.

– Вижу, – процедил повелитель степи. – Но мы все равно растопчем их тяжелой кавалерией. Она рассечет этих крестьян надвое. Ты, Консер-батор, разгромишь правое крыло. Я сокрушу левое. Ты, Уминай, лучший мой воин и отчаянный полководец, пойдешь посредине. Пусть лучники не жалеют стрел, а наша орда да уподобится тени огромного орла, терзающего уруссов. Передайте мою волю каждому.