– Штреклих?[128] – спросил, не меняя позы и не отводя орудие пытки от немца.

Мартин оказался наблюдателем из отряда мотоциклистов, чуть было не захвативших с утра мост. И то, что он вскарабкался на дерево, позволило ему остаться незамеченным, когда бойцы Жукова прибыли на шум выстрелов, перебив в коротком бою немцев. Из оружия у него был с собой только сигнальный пистолет, но этот гад навоевал с ним больше, чем если бы стрелял из винтовки. Сообщив о танковой угрозе, солдат исполнил свой долг, чем гордился, не стесняясь в выражениях. Понравился мне и его ответ, когда я спросил, пускал бы он ракету, если бы знал, что после этого с ним произойдёт? Ни секунды не колебался. Таких противников нельзя оставлять в живых. Им, как и любому солдату, присущи страх и храбрость, а особенность заключается в том, что превыше всего они ставят долг перед отечеством. И пока свой долг до конца не отдадут, не успокоятся. Он и сам понимал, что оставлять в живых его не будут, просил только за свою откровенность фотокарточку жены не забирать. Обещание я сдержал и даже больше сделал; не горло ему перерезал или нож в спину воткнул, а заколол в сердце, достойная для солдата смерть. Всё это заняло минут пять вместе с благодарностью за службу, в ответ на смущённый взгляд Вани, не понимающего, зачем требовалось ловить и допрашивать, если всё равно кончили немца. Ведь можно было доставить живого пленного командованию; за это полагалось к награде представить или, как до войны, отпуск дать, сейчас же какой прок от мертвеца? И нечего стыдиться практического подхода, если солдат скажет, что ему не надо ни медали, ни ордена, то это солдат по недоразумению. Посему пояснил, почему сделал так, а не иначе, может, бойцам в будущем пригодится. А допросить нужно это было по одной простой причине. Если в тылу, за нашими спинами скрывался один, то где гарантия, что нет ещё одного? Потерять грузовик я очень боялся, с ним были связаны многие надежды на успешный отход, и он же обеспечивал какую-никакую мобильность, без которой наши шансы на выживание сокращались вдвое. Однако, несмотря на уверенность в правдивых ответах Мартина, к грузовику мы вышли со стороны лесополосы, оставив дорогу танкам. Пусть это было явной перестраховкой, но так спокойнее на душе, хотя никто и не мешал, если не считать миномётного с артиллерийским обстрелом берега, где нас уже и след простыл. Полоску земли за мостом немцы обрабатывали остервенело, даже на окраине Жабинки, куда мы должны были выйти на соединение с Жуковым, вплоть до нашего появления были слышны доносящиеся оттуда разрывы. А вскоре различить направления канонады стало невозможно. Казалось, стрельба и грохот приближаются к нам так же неумолимо, как набегающие морские волны на остров. Ещё немного и свист пролетающих рядом пуль заглушит шум моторов, а запах сгоревшей взрывчатки забьёт нос. Признаюсь, было желание отказаться от первоначального плана отхода к Кобрину и броситься помогать нашим. Всё же в том Т-26, оставленном в резерве, находился мой дед, и нужно было, во что бы то ни стало его поддержать. Одинокий танк лакомая добыча. На долю секунды чувства взяли верх над разумом и, не знаю, как бы оно вышло, если бы к исходу отведённого часа с севера не показалась немецкая «тройка». Танк с крестами шёл от железнодорожных путей на максимальной скорости, явно намереваясь прокатиться по улице Ленина, дабы зайти в тыл обороняющимся красноармейцам. Резко остановившись, он выстрелил, разбив в щепки бревно на борту машины Петренко и, тут же вздрогнул от прямого попадания, теряя гусеницу. Из-за домов выполз Т-26, его пушка извергла снаряд, свечкой отлетевший от края башенной брони, и мы вступили в бой. Литвиненко выпустил обойму из ружья как из автоматической винтовки, еле удерживая его на сошках. Петренко тоже произвёл выстрел, и вроде попал, но немец был удачливей. Развернув башню в сторону домов, под градом бронебойных пуль он успел подбить откатывавшийся назад наш танк, перед тем как сам задымился. Мы бы победили в этом коротком бою, не дай оборона трещину. Противник обхватил городок с двух сторон, и там, где главный удар держали два двухбашенных танка, поработали гаубицы. Немцы прорвались, занимая Жабинку.

Машина деда вспыхнула внезапно. Хлопок, и позади башни показались язычки пламени. Двадцать шестые редко горели, чаще ломались или их останавливали пробивавшие тонкую броню снаряды, калечившие экипаж. Но от прямого попадания в двигатель они именно вспыхивали как бенгальские огни. Я видел, как распахнулся в разные стороны люк механика, и из него наполовину вылез танкист; как вынырнувшая из переулка вражеская «двойка», подобно шакалу атакующего раненого льва, в упор выпустив снаряд в башню, объехала справа и рубанула по выжившему танкисту из пулемёта. Буквально одновременно с этим в немецкий «панцер» впилась бронебойная болванка. Петренко отомстил за деда, но мой счёт врагу только возрос, и не думаю, что я его закрыл, уничтожив покидавших машину немцев. А потом появился Жуков. Его несли на плащ-палатке мои бывшие бронебойщики, трое из ушедших восьми. Завидев грузовик, красноармейцы припустили к нему со всех ног.

– Немцы прорвались! – кричали они на ходу. – Сейчас здесь будут.

Отход впопыхах ни к чему хорошему не приводит. Всё норовит произойти шиворот-навыворот и топлива в Кобрине нам не досталось. Подожгли не только склад, его надо было так и так уничтожить, но и оставленную для заправок отступающих машин двадцать второй дивизии бочку с бензином. Охранявший её караульный с начавшейся бомбёжкой покинул пост, дал тем самым понять, что добро бесхозно, а уж сама она сгорела или местные растащили, разбираться стало некогда. Указанное нам место заправки быстро затянуло дымом, из которого иногда выбегали люди с бидонами, а кто и просто с тазами и вёдрами. Зачем, спрашивается, Жуков потерял остатки сводной роты, даруя лишний час? Ответ мы увидели чуть позже, когда повернув к мосту через канал, оказались зажаты в колонне беженцев, и тут пришлось выбирать: либо мы черепашьим ходом добирались к Тевли, либо забирали правее, к Пинску, дорога на который была относительно свободна. Экипажи Петренко и Соколова права такого выбора не имели. Не помогло и моё объяснение, что тем самым они лишь отсрочили на пару часов тот момент, когда машины придётся бросить. В Тевлях лишнего топлива не было, мне это было известно, но танкисты верить отказывались. Не могло у них уместиться в голове, что в армии может происходить такая неразбериха. Выпросив у меня последний бензин, как раз на пару десятков километров, сцепка из танков двинулась на соединение с дивизией. Мне же пришлось принять в кузова полтора десятка раненых с медсестрой из попавшего под близкий разрыв бомбы медицинского автобуса. Шофёр разбитой машины буквально повис у меня на двери, выговаривая: «Выручайте, братцы! Люди вы или кто? Помрут же пацаны». Едва погрузка завершилась, как к грузовику подбежал Соколовский, отъехавший от нас метров на двести и внезапно остановившийся на площади возле стоявших там двух Т-26:

– Пуганов погиб! Командир наш погиб. На таран пошёл. От дивизии два десятка танков уцелело. Кононов по рации приказал сохранить экипажи любой ценой, и если будет возможность, взаимодействуя с мониторами флотилии задержать противника юго-восточнее Кобрина, не допуская к шлюзам. Дорога на Тевли перерезана.

– Час от часу не легче. У вас один двигатель и одна пушка на двоих. Как вы собираетесь оборону города поддержать?

– Уже только одна пушка. Накрылся движок у Николая. Я остаюсь здесь с Петренко. Если бы вы с вашими бронебойщиками, краснофлотцы опять же. Неужто на канале не сдюжим?

– Не сдюжим! К вечеру в городе будут фашисты.

– Я вот тут, – похлопывая по шлемофону, – понимаю! Вот тут, – положив руку на сердце, – нет! Три снаряда осталось, но пока орудие может стрелять, я буду вести огонь.

– Лейтенант, пусть у рации кто-нибудь постоянно дежурит. Я сейчас в госпиталь раненых отвезу и к вам.

На обратном пути, в десяти километрах от Перковичей, я свернул с трассы, направляя машину вверх на горку, по сельской дороге. Сидевший в кабине водитель разбитого автобуса взволнованно посмотрел на меня (срезать путь здесь было нельзя), а затем перевёл взгляд на приборную доску, куда я показывал пальцем. Топливо было на исходе, о чём сигнализировала загоревшаяся красная лампочка. Поняв, о чём идёт речь, он лишь кивнул головой. Не каждый день выпадает шофёру быть пассажиром, да ещё в такой необычной машине: снаружи вроде ЗИС, а внутри как-то не он. Ни тебе двойного выжимания сцепления, ни привычного скрежета при переключении скоростей, мотор звучит, словно мурлычет, лёгкий ход руля с непонятной, но удобной насадкой на нём, да и многое другое, чего на грузовике и быть не должно, однако есть. Одним словом – экспериментальный. Именно это он услышал от меня, когда, не вытерпев, задал вопрос по поводу клиренса и колёс. То, что ускользало от взгляда обывателя, профессионалу сразу бросалось в глаза. Тем временем на север от дороги ждал своего часа мой очередной склад. В середине тридцать девятого, незадолго до войны, хозяина хутора, куда я направлялся, арестовала польская политическая полиция, где тот и сгинул. Подробностей того дела я не знал, однако с приходом советской власти отношение к жене репрессированного поначалу было подчёркнуто вежливым, а затем былые заслуги позабылись. Вдова имела хоть и запущенное, но довольно завидное по тем временам хозяйство: целый третьяк сенокосных угодий, большой пруд с плещущимися в нём карасями, баней и парой гектаров плохонькой, но пахотной земли. Было к чему приложить руки жадному до работы человеку, вот только никто не зарился на её богатства. Имея своенравный характер, вдова так и не смогла вновь отыскать себе нового мужа. На хутор хаживали сезонные работники, да всё мимо. На мой взгляд, она была по-деревенски мила: обладая хоть и крупной, однако стройной фигурой с правильными чертами лица, здоровым румянцем на щеках, совершенно подходящим к изумрудным маленьким глазкам; и отчего не сыскала женского счастья, виновата была только завышенная самооценка своих возможностей. Впрочем, любому человеку самому виднее, как поступать в жизни, и учить уму-разуму тридцатилетнюю женщину мне было не с руки. Хотя при знакомстве поговорили обо всём. Понимая, что с каждым новым, проведённым в глуши годом шансов поменять свой статус становится всё меньше, а тянуть одной хозяйство – нужны деньги, вдова согласилась оставить на хранение несколько крепко сбитых контейнеров в пустующем овине. Но если бы всё ограничилось только этим, я бы не тратил столько времени, оборудуя у неё простейшую химическую лабораторию. За месяц, в почти кустарных условиях, женщина изготовила около шести сотен «коктейлей Молотова» и рассортировала по водочным ящикам, которые сбивали на пилораме в Дрогичах. Мне оставалось лишь забрать груз, да посадить пару бойцов наклеить этикетки с картинками, объясняющих, каким образом применять оружие. Неосознанно я даже не предполагал какой-нибудь угрозы от вдовы, поставившей в основу наших отношений денежные знаки, и едва не поплатился, забыв про коварность прекрасного пола. На хуторе, стоило мне только выйти из машины во дворе, как откуда-то сбоку донеслось: