Через несколько дней, когда наступление под Ельней стало выдыхаться, я совершил первую диверсию. Произошло это возле деревни Мокрядино. Места те известные, и очень мне хорошо знакомые. Именно там, давным-давно, веке так в третьем, выросло городище. Тушемлинская культура, так сейчас называют историки эту территорию. Сюда я собирался направить Петера Клаусовича, дабы тот мог заниматься своими археологическими исследованиями. А пока я смотрел на наведённый немцами, взамен частично обгоревшего старого, мост. Портил он мне всю погоду, и как назло длина его была метров так двадцать, следовательно, охранялся парным постом. Узнав о распространении большевистской агитации, Шванде отдал приказ проследить вверх по реке, от какого места начался подбор из воды газет, для сужения круга поиска и поимки преступников. Нужно было, чтобы плывущие по реке «плотики» исходили именно с этого моста. Тогда вариантов сброса печатной продукции оказывалось множество. От проезжающего по переправе транспорта до невероятно ловких подпольщиков, сумевших обмануть постовых и, перегнувшись через верёвочные перила, на глазах у всех сбросить в реку деревяшку с «боевым листком». О том, чтобы пробраться к мосту по берегу, речи не велось. Немцы вырубили весь кустарник у воды, оставляя возможность плыть по реке, которая закончится после первой пулемётной очереди. Тут как повезёт. В принципе, тёмной ночью, на надувной лодочке, вниз по течению, внаглую – есть шанс. Один из ста. Проще пострелять караул, что в принципе тоже возможно. Засесть где-нибудь поблизости, желательно на возвышенности и лупи в немчуру. Он из караулки на пост, а ты ему пулю в лоб. Да только не по одному они мост охраняют, и гуськом подставляя головы, не стоят. В теории многое возможно, на то это и теория. На практике, имея только стрелковое оружие, один человек охрану моста не отработает.
Осмотрев ещё раз все возможные подходы к переправе, я повернул бинокль в сторону караулки. Располагалась она в шагах шестидесяти от моста, на правом берегу реки. Небольшое, осевшее в землю практически до окон бревенчатое здание, украшенное ярко-красным кирпичом печной трубы. Кладка свежая, предвоенная. Печку хозяин обновил, а крышу не успел. Хлипкая крыша, со стороны дороги покрыта гонтом, как напоказ, а с тыла солома. Ближе ко мне крохотная пристройка с поленницей дров у стены, широкая колода, козлы с бревном и двуручная пила. Чуть дальше к дороге, в тени дерева стоит мотоцикл с изрешечённой осколками коляской. Новой техники в тыловых частях нет. Рядом пристроена лавочка, на которой восседает усатый фельдфебель, по возрасту из старослужащих, лузгающий семечки или орешки. От меня до него метров семьдесят, в бинокль даже волосы на ушах видны, и как он закрывает рот рукой, сверкая золотым кольцом на мизинце. Да и не столь важно, что он грызёт. Возле него стоит ещё один, с погонами унтер-офицера, держит в руках прутик и гоняет пятерых тощих солдат в полной выкладке. Вот они построились в шеренгу, а тот, что с прутиком, принялся им втолковывать:
– Стой, кто идёт! Тот, кто после третьей команды «стой» не остановился, пусть пеняет на себя, часовой имеет право его застрелить. Предупреждение можно не говорить и огонь можно открывать, если явно виден враг. Вам ясно, идиоты?
В ответ молчание. Видимо, особо говорливые уяснили, что командиру начхать на их мнение.
– Смирно! Вольно! Винтовку на караул! Подразделение кру-у-у-гом! Занять позицию!
Солдаты, спотыкаясь, побежали к окопам у моста. Усатый остался на лавочке, указав пальцем на самого первого, мол, этот кое-что уяснил. Но немец с прутиком не унимался, вставив в рот свисток, он подал сигнал, после чего крикнул:
– Внимание, газы!
Не обращая внимания, как идёт муштра, я задумался, а ведь эти пятеро должны как минимум желать своему фельдфебелю всех земных бед. Не понимают ещё, что он учит их выживать. Небось думают, как бы подставить его, чтобы убрали мучителя подальше от них. Подстава! А почему бы и нет? В голове возник план. Если сейчас, пока идут занятия, по старому рву, оставшемуся непонятно с каких времён, проползти до поленницы и засунуть за дровами с десяток, завёрнутых в целлофан газет, то на мост можно и не зариться. Достаточно будет кое-кого известить, о том, где надо искать. А ловить шпиона среди своих – занятие весьма увлекательное. Особенно среди невиновных. Тут землю рыть будут, стараясь уличить.
Оставив рюкзак на месте моего наблюдательного пункта, со свёрнутыми в трубочку газетами за пазухой я пополз ко рву. На месте учений уже раздавались два голоса. К немцу с прутиком, наверно, присоединился «усатый». Выражения стали витиеватей, а команды чаще и громче. Пусть забавляются, главное, чтобы не пошли в атаку в мою сторону. Минут через пятнадцать я дополз к колоде для рубки дров, и до поленницы осталось всего ничего, как команды прекратились. Солдат вновь построили. Надо было спешить. На полусогнутых я бросился к сложенным дровам, сунул за ними газеты и попятился задом. Окно избушки в этот момент распахнулось, оттуда высунулась рука с кружкой и за угол, прямо на меня полетели брызги остывшего кофе из цикория.
Палец сам нажал на курок пистолета. И я никак не мог понять, отчего не слышно выстрела. Так и пятился, стиснув рукоятку, давя на спуск. Уже во рву, подавив в себе страх, я сообразил, что не поставил оружие на боевой взвод. Вроде чего там сложного? Дополз до избушки, подложил газетки и смылся по-быстрому. Правду скажу, не сложно, но очень страшно. Потому как когда ползёшь, спиной чувствуешь рыскающий ствол пулемёта, да пару-тройку глаз, шарящих по округе, выискивая, как кажется, только тебя. И страх этот оттого, что ты один, а их много, и некому твою беззащитную спину прикрыть. А воображение отключить, так ещё хуже может стать. В партизанской войне надо каждый шаг просчитывать. Не семь, а семьдесят семь раз отмерять, перед тем, как отрезать.
До места лёжки, где остались мои вещи, я полз если не час, то очень долго, замирая от каждого шороха. И только ощутив себя в безопасности, лёг на взмокшую как после купания спину и прислонил к себе винтовку. Отдышался, снял защитные колпачки с оптики и, устроившись поудобнее, прицелился в зад «усатого фельдфебеля». Он снова что-то грыз.
– Пух, пух, – прошептал я, – твоя жизнь на пальце моей руки. Ты никто, и живёшь потому, что нужен мне.
Вроде полегчало, отомстил за переживания.
Следующим днём Савелий Силантьевич привёз в Хиславичи отчёт по заготовке сена. Сдал его в управу, и вместе с Ржецким направился в комендатуру. Формально он должен был подать рапорт о пленных красноармейцах, но как потом выяснилось, по документам они были отпущены на поруки родственникам. Знать об их судьбе в планах Долермана стояло где-то между: есть ли жизнь на Марсе и почему пингвины не летают. Второй причиной посещения комендатуры явилась пачка листовок пропагандистского характера, отобранная им у пацана из Мокрядино. Ржецкий переводил, а Савелий рассказывал подробности, как мальчишка сознался, что спёр бумажки у дома возле моста, где живут немцы, думая, что «усатый» прячет в поленнице деньги. Мол, сам просёк, как оккупант туда лазил, сразу после проезда грузовика по мосту. Разыскать пацана? Какие проблемы, Петька Иванов. На вид лет десять, со щербатым козырьком картуз на голове, штаны серые, пиджак перешитый, и примета у него особая – сидор за плечами. Такие вот дела, гражданин начальник.
Долерман всё подробно записал и, выпроводив посетителей, задумался.
Сообщить полученную информацию начальнику района он может и без проверки. Ситуация обязывала. Военнослужащий вермахта, хранящий агитацию большевиков – преступник. Такие сигналы на тормозах не спускают. Взяв в руку перевязанную бечёвочкой пачку серовато-фиолетовых листовок, комендант стал их рассматривать. Листы напоминали десятирублёвые банкноты русских. Такую бумажку несложно спутать с деньгами, да и для самокрутки, ставшей в последнее время популярной у солдат, в самый раз. Враг стал умнее. Что тут пишут?
«Пропуск. Действителен до конца войны для неограниченного числа… Желающих работать мы устраиваем по специальности. Не забудьте взять с собой шинели и котелки».
