Дом Ильича вообще превратился в непонятно что, этакий женский клуб. Одно время он подумывал разогнать эту богадельню, но заказы на пошив нарядов сыпались как из рога изобилия. Тимофей смастерил шкаф с ячейками, точно как на картинке, и теперь записи на бересте с размерами многих новгородских барышень лежали, ожидая очереди пошива. Когда вечером к терему подошёл подмастерье кузнеца с известием о готовности заказа, Пахом на радостях едва не одарил гонца куной. Настало время готовиться к отплытию в Смоленск.

За день до отъезда к отцу в кабинет забежал Ильюша и сообщил:

– Тятенька, к тебе Григорий Фёдорович со товарищи пришёл.

– Его только здесь не хватало, – сквозь зубы произнёс Пахом, – зови гостей в дом, раз пришли. Негоже держать соседей у ворот.

Пахом Ильич отправился в чулан, натянул тельник, поверх набросил китель, по дороге посмотрелся в зеркало и вышел на крыльцо. Сосед по торгу возглавлял делегацию из четырёх купцов. Двоих из них Пахом знал, остальных как-то видел, но никогда не общался.

– Доброго здоровья, гости дорогие. С чем пожаловали?

Вечерним гостям традиционный корец с напитком не полагался. Жёнки в это время уже спят, так как с первыми петухами должны идти в хлев доить корову, если есть, а затем проверить несушек на крусадне, то есть выспаться обязаны заранее. Так что без излишних политесов Ильич встретил гостей и проводил в горницу, где уже горели свечи.

– Очень ты удачно на юга сходил, Пахом Ильич, – начал разговор Григорий Фёдорович, оказавшись в кабинете, – товара редкого привёз, торговлю знатную учинил.

– Было дело, – не стал отпираться от явного Ильич.

– Прослышали мы, что завтра поутру снова в поход собрался, ты уж извини, что на ночь глядя пришли, время дорого. – продолжил разговор товарищ Григория.

– Вот что, уважаемые торговые люди, раз время дорого, то говорите по существу.

Пахом встал из-за стола, отправился к шкафчику, достал оттуда глиняную бутыль, обернулся, ещё раз пересчитал гостей и, прихватив нужное количество стаканов, снова уселся на лавку.

– В доля хотеть, герр Пахом, – коверкая слова, проговорил незнакомый купец с немецким именем Ганс Риффе.

– И как вы себе это представляете? – заинтересовался Ильич.

– Мы дадим рыбью кость, мягкую рухлядь, ты со своей стороны отвезёшь и обменяешь на новый товар, которым торгуешь у себя в лавке, – ответил за всех Григорий Фёдорович.

– И вместо одной лавки с одним товаром появится пять? – с усмешкой подвёл итог Пахом.

– Найн, – возразил Риффе, – мой корабль повезёт товар дальше, в земля франков. Их король Людовик Святой охотно купить стёкла, я недавно там быть, есть связи, друзья. После того как Святоша сильно трусить еврей, серебра у него в избыток.

Людовик IX Святой рядом королевских ордонансов запрещал христианам брать деньги у ростовщиков-евреев, а в тысяча двести тридцать седьмом году освободил своих подданных от уплаты иудеям одной трети долгов, обязав последних вернуть из уже уплаченных сумм одну треть. Об этом Пахом где-то слышал, но значения не придавал. Сейчас же, в свете новых событий, эта информация становилась важной.

Около десяти ночи купцы составили договор. В случае потери груза убытки несли все члены концессии поровну, Пахом получал треть прибыли, как владеющий информацией, где достать нужный товар. В остальном же договор мало чем отличался от «типовых» того времени. Утром исписанный пергамент отнесли в магистратуру, секретарь посадника скрепил его печатью и положил на хранение.

Поездку в Смоленск пришлось отложить на два дня. За это время Пахому Ильичу так и не удалось выяснить, кто стоит за Гансом Риффе. Друзей у иноземца практически не было, а те, кто вёл с ним дела, отзывались о коллеге неопределённо. Между тем вокруг корабля начало твориться нечто странное. Пока судно загружалось моржовыми клыками и шкурками безвинно убиенных зверушек, на ладью несколько раз пытались наняться подозрительные типы. Команду гребцов чуть не отравили во время обеда, спас пострелёнок, накормивший портового пса кашей. А когда и это не помогло, экипажу стали предлагать куны, дабы те подробно поведали прошлый маршрут. На рассвете, перед отплытием, к купцу прибежал мальчишка.

– Дяденька Пахом, Христом Богом прошу, заберите с собой, – взмолился любитель покормить пёсиков.

– Что случилось, Пелгуй? – Ильич встревожился не на шутку.

– Прибьют меня, после того как помер Ингра, пёс мой, то люди странные крутились, злые, по глазам понял, не жить мне.

Мальчишка заплакал. Вот уже более полумесяца ижорец был на посылках у купца, семьи у него не было, вроде крещёный, но всё равно считал, что мир сотворён из яйца утки. И Пахом прикипел к пацану, взяв того под свою опеку. Осмотрев мальчишку, купец сходил к сундуку с одеждой, отобрал порты с рубахой, из которых его сын уже вырос, покопался на дне сундука и извлёк поношенные сапоги.

– Добро, Пелгуй, заберу с собой. Держи.

Мальчишка ещё не верил, что почти новая одежда достанется ему, и жалобным голосом спросил:

– Дяденька Пахом, это мне?

– Переодевайся, только живо, пусть думают, что я Ильюшку с собой в поход взял.

Ильич оставил сорванца в комнате, а сам пошёл посидеть на дорожку со своей семьёй. Впервые новгородец собирался в такой нервотрёпке. Казалось, само Проведение против его отъезда, но, несмотря ни на что, решение принято и откладывать на потом уже было невмочь.

Григорий Фёдорович шёл к пристани, покручивая на пальце руки кожаный ремешок кистеня. Свинцовая гирька размером в половину большого пальца лихо совершала обороты, накручивая шнурок на перст сначала по часовой стрелке, а затем в обратную сторону. Свинчатка весила как новгородская серебряная гривна. С одной стороны, незамысловатое оружие, а с другой – незаменимый эталон веса при торговле. Фёдорович шёл провожать ладью Пахома Ильича, почти весь свободный капитал был вложен в новое предприятие, как тут не проверить? До причала с ладьёй оставалось шагов сто, как Григорий заметил знакомую фигуру Ганса, стоявшего между смолистыми маленькими лодочками, подобно черепахам лежавшими на берегу, поджидая своих хозяев.

«Тож волнуется, уснуть немчура не может», – подумал про себя Фёдорович.

Опершись для удобства на нос почти спущенной в воду рыбацкой лодки, Риффе о чём-то беседовал с рыбаком. Может и не обратил бы на этот факт своё внимание Григорий, да только изъяснялись они на латыни. Новгородский рыбак, владеющий италийской речью, это было равносильно найденной на дороге золотой гривне. Всякое, конечно, бывает, но Фёдорович много колесил по свету, разговорную речь латинян понимал. Ганс давал последние наставления своему шпиону:

– Держись рядом с новгородцем, близко не подходи, если что, всегда догонишь на волоке. Запомни, нам надо знать, откуда он берёт товар, как узнаешь – убей. Связь держи через Киевлянина Одноухого, у него таверна рядом с Воротной башней в Смоленске. По тайному знаку он поймёт, кто ты.

Новгородский купец Григорий Фёдорович был завистлив, жаден, иногда обманывал, но никогда не предавал своих товарищей. А сейчас выходило, что именно он не просто подставил Пахома Ильича, так ещё и сам оказался в дураках. Был бы он чуточку рассудительнее или даже апатичным, то выждал бы момент и вывел иноземцев на чистую воду. Но взрывной характер дал себя знать.

– Ну, ты, сволочь нерусская, – прохрипел Григорий Фёдорович и бросился с кистенём на Ганса.

Гирька ударила немца по скуле. Целился Фёдорович в висок, но проклятущий Риффе дёрнулся и почти увернулся (но почти не считается), как слева в груди Григория Федоровича что-то обожгло. Два тела упали одновременно, одно с разбитой челюстью, второе с ножом в сердце. Подельник Ганса подтащил тело новгородского купца к лодке, повернул на бок, вытащил метательный нож и, озираясь по сторонам, аккуратно притопил в реке, отмывая от крови.

– Checché si dica, lui ha ragione[6], – прошептал «рыбак», помятуя последние слова, произнесённые Григорием.