К причалу подошли ровно перед закатом, разгружать практически ничего не надо, струг остался на починке у компаньона. Товара для Смоленска Ильич почти не привёз, пара кубов досок, коробка с иголками, платки с цветами и с десяток амфор с вином не в счёт, старые запасы еще не распроданы. Оставался груз для Новгорода, так чего его разгружать, если завтра снова в путь. Купец сошёл с ладьи, перехватил поудобнее сундук с патефоном и зашагал по направлению к своей лавке. Ценный груз Новгородец никому не доверил нести, хочешь что-то сделать правильно – делай сам.
«Вот и пала ночь туманная, ждёт удалый молодец, чу, идёт – пришла желанная, продаёт товар купец», – напевая под нос куплет понравившейся песни, Ильич зашёл в дом-лавку. За стойкой, при свете двух лучин, Евстафий палочками отмечал количество проданных вещей. На восковой поверхности пластины рисунками были обозначены товары, которые продавались в лавке. В случае продажи стакана возле рисунка, усечённого снизу треугольника ставилась палочка. Подобную бухгалтерию Пахом придумал сам, было очень удобно, когда много предметов торга и запутаться очень легко. Вводить ценники пока не решался, хоть и советовал компаньон, ибо сам процесс разговора во время сделки Ильичу очень нравился. Да и знал он весь свой товар наперечёт.
– Пахом Ильич! Слава богу, объявился, – Евстафий отложил восковую дощечку в сторону, – я уж начал подумывать, что оставил ты меня здесь навсегда. Вот сегодня трубу подзорную продал и три пары стекла для глаза. Мойша-аптекарь купил, зело радовался, только перед твоим приходом ушёл.
Пахом прекрасно помнил аптекаря, тот приценивался к стеклянным изделиям ещё перед его отъездом, и тогда к консенсусу они не пришли. Наверняка Мойша выждал, пока жадный купец уедет, и решил попробовать договориться с его приказчиком.
– И много сторговал?
– По номиналу, Пахом Ильич, трудно с ним торговаться, два раза уходил, потом возвращался. – Евстафий вздохнул как-то обречённо и развёл руками, мол, «не смогла я, не смогла».
– Главное продал, а с великим наваром али без, сейчас не столь важно. Гривны нужны, дело одно есть, завтра с утра в железный ряд загляну, к обеду думаю идти на Новгород, ты здесь останешься. – Пахом открыл дверь, отделяющую торговое помещение от подсобки, и направился в свою комнату. – К середине лета вернусь, пойдем, казну сдашь.
Спустя полчаса Ильич располагал данными о состоянии торгового баланса. Выслушал местные новости, скопившиеся за время отсутствия, посмеялся над местной боярыней, которая несколько раз присылала ключницу с просьбой заменить зеркальце (может, и пошла с того времени поговорка о неправильном зеркале и кое-чем кривоватом), поинтересовался попом, не пришедшим на дежурство, и вскоре уснул. Ночью купцу снилась старшая дочка, строчившая на швейной машинке. Нюра сидела в платье из изумрудного бархата неописуемой красоты, повернула голову к отцу, встала, крутанулась вокруг себя, улыбнулась, мол, какая пригожая дочь у тебя. Постояла пару секунд, и вдруг в руках у неё оказался странный наряд, детали Ильич рассмотреть не мог, но подойти ближе к дочери не получалось. «Это платье для жены посадника, сама сделала, по лекалам дяди Лексея, приезжай поскорее, папочка, мы тебя ждём», – сказала дочка, и сновиденье закончилось. Пахом вскочил с постели, снова вещий сон. После событий на реке Ильич стал верить во всё, что ему приснится. Домой, скорее домой. Надо спешить.
– Евстафий, ты где?
Никто не отозвался. После того как купец уснул, приказчик выпил стакан вина из амфоры, напиток ему понравился, и в результате объятия Морфея застали его за стойкой лавки. Пройдя через подсобку, в открытую дверь Пахом понаблюдал за храпевшим помощником, ругаться и будить не стал, вспомнил о звёздочках и пошёл умываться.
Железный ряд находился на окраине торга, кузни мастеровых людей стояли вообще у самой реки. Пройдя мимо бронников раскланявшись со знакомым купцом из Пскова, Ильич подошёл к кузнецу, торговавшему подковами и различной железной мелочью. Для вида покрутил в руках петлю для двери, дожидаясь, пока его заметят и заведут разговор. Подмастерье кузнеца, уловив кивок мастера, приблизился к Пахому, поздоровался и стал расхваливать мастерство учителя. Новгородец выслушал высокохудожественный трёп, согласился с великолепными навыками железных дел мастера, усомнился в качестве товара и, воспользовавшись новым, услышанным от Лексея словечком «перетереть», попросил хозяина проводить до кузницы. Собеседник был не против. Заказов не было, а раз так, то и уголь попусту жечь не стоило, вот и сидел на торгу, возле своего лотка. Вскоре они стояли во дворе небольшого дома.
– Подобных звёздочек мне надо пятьдесят сотен, качество железа не интересует, шип, торчащий из центра, должен быть очень острый.
Новгородец протянул мастеру образец, выполненный из дерева. Предстояло договариваться о цене, сроках изготовления, задатке и разных нюансах, так любимых Ильичом.
– Пятьдесят пудов только железа, прибавить работу, срочность изготовления… итого восемьдесят новгородских гривен.
Кузнец назвал сумму, с сомнением посмотрел на Пахома и уже собирался уходить обратно на торг. Заказ был практически невыполним, дело не в том, что звёздочки можно было делать из бесполезного чугуна, – такого количества железа в Смоленске просто не было. Не представляя, что при работе с железом, отходы зачастую превосходят массу изделия, купец просто растерялся. За всю свою торговую деятельность он только один раз связывался с металлами, и то, это была контрабанда, да и меди было немного. Тем не менее, опыт имелся, а следовательно, и своё мнение, жаль дилетанта.
– Пуд серебра за эту игрушку? – возмущённо переспросил Пахом Ильич. – И почему пятьдесят пудов железа, тридцать шесть надо.
– Пахом Ильич, никто в Смоленске не возьмётся за этот заказ. Мне придётся скупить все крицы, которые только есть в наличии, и их может не хватить. Полтора месяца не отходить от горна и, скорее всего, просить соседей о помощи. Это окончательная цена и пятьдесят гривен задаток за железо. – Мастер покрутил в руках деревянную поделку и вернул её купцу.
Новгородец не стал спорить, пообещал походить по рынку и к обеду дать ответ. В казне было двадцать две гривны серебра да три золотых монеты, вшитые в портки. Денег недостаточно даже для задатка, а ещё в Новгород дорога, оплата на волоке. В совершенно расстроенных чувствах – «подвёл компаньона, пообещал, что всё устрою, а на деле не получилось, надо думать, как выкручиваться» Пахом топал в свою лавку.
У прилавка ошивался Иннокентий. Завидев купца он направился к нему и с ходу выдал известие, от которого у Ильича подкосились ноги. Швейная машинка возвращалась обратно, взамен принимались деньги, шесть фунтов золота. Именно в эту сумму хитроумный предприниматель оценил свой дар церкви. На станине агрегата был изображён знак качества, который при тщательном расследовании мог быть расценен дьявольской пентаграммой. Следовательно, мастерская, где изготавливали данный механизм, выбрала явно не того покровителя. Купец, скорее всего, был введён в заблуждение, так как золотой крестик всё же присутствовал (который пытались, судя по царапинам на корпусе содрать), а знать, и вина дарителя не полна и на подобный случай есть решение. Всепрощающая церковь всегда стоит на страже своей паствы. Предложение, от которого нельзя было отказаться, звучало так: деньги или костёр. А если первого нет, то стража вон, рядышком. Не случись бы казуса с «железным заказом», Пахом смог бы найти выход, да хотя бы к князю на поклон. Но мысли как-то спутались, воля обмякла, и купец вывалил перед церковником гривны. Долго уговаривать служителя культа не пришлось. Забрав всю наличность да прихватив маленькое зеркальце с дюжиной стаканов в счёт причинённых неудобств, Иннокентий поспешил к настоятелю.
Позабытый всеми Герасим, выполнявший услуги носильщика, остался в лавке, рассматривая диковинные товары. Трогать не стал, а попросить, чтоб показали, не мог. Так и стоял истуканом. А в это время разворачивался завершающий акт трагедии. Стремительный взлёт на торговом поприще переформатировался в крутое пике финансового кризиса. Пахому было плохо, в предынфарктном состоянии он лежал на лавке. «Краше в гроб кладут» – так оценил состояние патрона Евстафий. Требовался какой-то позитивный толчок, радостное событие, дабы хоть как-то стабилизировать удручающее состояние психики шефа. Патефон сиротливо покоился на столике, показывая всем видом, что только он сможет утолить горе хозяина. Ильич собрался с силами, подошёл к механизму, завел его ручкой и поставил первую попавшуюся пластинку, затем выпил воды, заботливо принесённой помощником, и лёг слушать песни. В это время чуткий слух Герасима уловил знакомый тембр голоса, его невозможно было ни с чем спутать. За стеной пела его мать, ласково, с нежной грустью в голосе, пела песню, которую он никогда не слышал. Деревянная дверь приглушала песню, но разве может что-то остановить сына, спешащего на зов матери?!
