— Вот, господин поручик! — заговорил Александр, обращаясь к полицейскому, когда он подошел. — Деньги незаконно за вход берет! Это же самоуправство, воровство! Нельзя такое терпеть!

Полицейский сделал страшное лицо, приставил кулак к носу чиновника, зашипел:

— Жеребятьев, сучий послед! Я ли тебя не предупреждал? ты же клялся мне!

— Ваше благородие! — заскулил чиновник. — Да вы же сами…

— Что сам, что сам? — заорал полицейский, не обращая внимания на удивленных криком прохожих. — В тюрьме сгною! — И тут же приказал унтерам: — Взять сего под арест! В съезжую его!

Потом смерил взглядом Александра с головы до ног:

— А вы, сударь, кем будете? Чем засвидетельствуете свою личность?

Отпускной билет, истасканный и кое-где даже рваный, так и покоился в кармане сюртука, и Александр немедленно его извлек.

— Так, — прочел полицейский, — отпускной билетик-то ваш, господин капитан, уж просрочен. Сие, конечно, благородно, то, что вы за правое дело вступились, но вынужден вас препроводить на гауптвахту. Там разберутся. Следуйте за мной…

Александр шел рядом с полицейским по аллее сада не без радости. Где бы ночевал он сегодня, если бы не такая неожиданная оказия? Правда, он побаивался лишь одного: если его отошлют в полк, то там непременно увидят, что из отпуска возвратился не Василий Норов, а какой-то неизвестный. Но вот подошли к зданию гауптвахты, до которого от Летнего сада было рукой подать. Офицер передал его дежурному майору, и седовласый, строгий служака долго отчитывал Александра как за то, что он не явился в указанный срок в свой восемнадцатый егерский, так и за безобразный внешний вид.

— Позорите русскую армию, господин капитан! — сказал он напоследок. Ну, посидите в одиночной камере ден так с десять — поумнеете! Ступайте следом за конвойном — он отведет вас в ваше новое жилище. Приятных сновидений!

Прошли три дня, пять, семь, а на восьмой заскрипел замок, окованная железом дверь отворилась, и в камеру, сразу наполнив её ароматом дорогих духов, чуть пригибаясь, будто не хватало места, вошел горбоносый, красивый генерал, и Александр сразу же узнал в нем графа Милорадовича! Поднявшись с койки, Александр встал перед военным генерал-губернатором Петербурга, который долго и пристально смотрел на него, то поднимаясь на носки, то вновь опускаясь на пятки, причем сапоги его сочно скрипели. Но вот Милорадович заулыбался и сказал:

— Да что мы стоим? Присядем вместе на вашу койку да поговорим. — Сели, и граф сказал: — Плохо ваше дело, капитан. И так уж вам государь от щедроты души предоставил двухгодичный отпуск, вы же не явились к сроку в свой полк, имеете какой-то затрапезный, вульгарный, я бы сказал, вид. Вы что, видно, пропили все имущество?

— Никак нет, ваше сиятельство, — находя неизъяснимое удовольствия от разговора с честным человеком, героем войны, покачал головой Александр. — В пути со мной случилось много неприятностей. Меня разорили… русские нравы.

— Ах да! — понимающе кивнул Милорадович. — Наверное, именно поэтому вы так горячо восстали против злоупотреблений, замеченных вами у ворот Летнего сада. Что ж, благородное сердце — великая редкость в наше испорченное время. А посему я вот что имею вам предложить. — Граф легким движением провел рукой по густым, кудрявым, хоть и с легкой сединой, волосам. — Вот что… Семи понимаете, что неявка в полк из отпуска — провинность немалая, но я бы мог и вовсе затереть её, написав командиру полка. Но, но… не напишем ли мы полковнику, что вы и вовсе уходите в отставку, по семейным, так сказать. обстоятельствам?

— К чему же это, ваше сиятельство? — недоумевал Александр.

— К тому, что вы сильно нужны мне, господин Норов.

— В каком же качестве я могу быть вам полезен?

Милорадович поднялся и едва не уперся головой в потолок камеры:

— Вы мне нужны в качестве… тайного агента. Разве вы не слышали, что граф Милорадович возглавляет свою, особую полицию?

Негодование мгновенно сковало мышцы лица Александра:

— Вы предлагаете мне стать шпионом, соглядатаем? Мне, прирожденному дворянину, офицеру?! Не оскорбляйте меня, ваше сиятельство, иначе… иначе я попрошу вас покинуть эту комнату!

Милорадович не обиделся. Он снова уселся на койку, весело посмотрел на Александра.

— И этот пыл тоже делает вам честь, капитан. Но к чему мальчишечкая вспыльчивость? Разве у меня вы не станете заниматься тем же, чем занимались в армии — заботой по охране безопасности державы? На полях сражений вы деретесь с врагом явным, здесь же, в Петербурге — с тайным и куда более опасным неприятелем. Страна проедена язвой беззакония, мздоимства, открытого воровства, и, главное, общественная мораль далека от совершенства. А где поражена нравственность общества. там ищи и откровенное зло, ибо от порчи нравов проистекают все беды России да и любой другой страны. Вы сказали «шпион»? Нет! Незаметный ратоборец на поле брани со злом! Именно, незаметный, а то как же подойти к змее, свернувшейся где-нибудь в укромном месте, чтобы убить гада, грозящего своим жалом? Вы же со своим чувством справедливости, со своей… невидной, скажу прямо, невзрачной внешностью, и будете этим незаметным для врагов борцом со злом. Соглашайтесь, капитан! Оставьте предубеждения, созданные в обществе против агентов полиции, в обществе, покрытом плесенью разврата и злокозненности. Ну же, ну?!

Милорадович говорил это с горящими глазами, и, казалось, нос его стал ещё более горбатым, и все лицо графа, негодующее и победоносное, ещё более выделялось своим орлиным профилем.

«Но ведь граф говорит как раз о том, о чем и я так долго думал! закипело в сердце Александра. — Что я потеряю, став слугой закона под маской неприметного для зла полицейского? Корону мне уже не вернуть, зато я верну себе власть над людьми. Я знаю, какими полномочиями обладает тайный агент полиции, а поэтому убью сразу двух зайцев: стану содействовать искоренению злонравия и в то же время буду ощущать себя парящим над людьми. Должность тайного агента откроет мне замки всех домов, то, что было сокрыто от меня, когда я царствовал, — семейные, глубоко личные тайны, даже помыслы людские, тайники их помыслов, побуждений, — станет явным. Я верну себе власть над всеми, включая графа Милорадовича, потому что власть закона сильнее всякой прочей власти!»

— Ну же, ну?! Вы согласны? — нетерпеливо повторил вопрос военный губернатор.

— Согласен! — решительно кивнул Александр.

— Прекрасно! — сказал граф. — Ну, так сразу к делу… Вы французским хорошо владеете? — спросил Милорадович по-французски.

— Не хуже, чем русским. Едва ли не с пеленок меня учили говорить на этом языке, — так же, по-французски отвечал Александр.

— Это как раз то, что мне нужно, — удовлетворенно улыбнулся военный губернатор. — Итак, Василий Сергеич, едва я уйду, вас освободят и офицер, согласно моему приказу, отведет вас на квартиру, где вы будете жить…

— Однако, — усмехнулся Александр, — вы, понимаю, были заранее уверены, что я не откажусь.

— Признаться, я был уверен. Ну так вот. Возьмите эти триста рублей, Милорадович вынул из кармана деньги и подал их Александру, — и приоденьтесь. Купите фрак пошикарней и все, что необходимо, чтобы казаться совершенным бездельником и денди.

— И что ж потом?

— Потом? — заиграло красиво лицо Милорадовича. — Потом вы пойдете в гостиницу Демута, что на Мойке, и поселитесь в номере, уже снятом для вас. Номер этот соседствует с комнатой, где живет один французик, выдающий себя за доктора философии, хотя, как я знаю, он такой же философ, как я — конюх. Многие иностранцы, надеясь на крупный куш, приезжают в наше отечество под видом знатоков разных искусств и наук, но на самом деле они не более, чем фигляры и шарлатаны. Так вот сей мусью Плантен сильно интересует меня… Милорадович потер ладонью о ладонь.

— И чем же, посмею спросить, он вас так заинтересовал? — зажегся невольно Александр, а военный губернатор, придвинувшись к нему поближе, игриво зашептал: — А вот чем… Одна юная особа, дитя почтеннейших родителей, существо домашнее и в высшей степени комильфотное, оказалась в положении весьма интересном, н-да! Когда же родители приступили к ней с угрозами и увещеваниями, выяснилось, что она была соблазнена некиим французом, но это было бы полбеды… Девица наотрез отказалась говорить, при каких обстоятельствах совершилось сие… соитие, но почтенные родители по двум-трем словам, слетевшим с её уст, догадались о чем-то страшном и уж вовсе неприличном. Дитя была обесчещена не одним французом, а… побывала в целом обществе…