— Нет, сударь! — повысил голос Александр. — Жалованье от казны назначается за труд, а не за игру в болвана или в шута горохового. Ведомо мне стало, какой надобности ради зазвали вы меня на службу, а посему прошу: дать мне на прочтение те бумаги, которые имеют мою подпись!

— Зачем же вам они? — замерла в руке председателя табакерка с откинутой крышкой.

— Хочу прочесть их и рассудить, достойны ли он того, чтобы я их подписал!

Немалое огорчание изобразилось на лице председателя, севшего на стул. Он поднял глаза и осуждающе посмотрел на Александра:

— А вот сие, сударь, уже должностным преступлением назвать можно. Что же это? Являясь ответственным должностным лицом, ставите подпись под тем, чего не читали? А вдруг, Василь Сергеич, вы смертный договор себе подписали? Вдруг изменнический какой лист подмахнули? Ай-ай-ай! Ну что же мне с вами-то делать?

Александр вдруг заметил, что председатель просто смеется над ним. Да, все, о чем он говорил, было сущей правдой, Александр не имел права подписывать бумаг, не прочитав их, но ведь Александр в то же время знал, что подавались ему эти бумаги как раз с расчетом, что читаться они не будут.

— Паяц! Мерзавец! Казнокрад!! — уже не владея собой, прокричал он дико, прытко скакнул за стол и схватил председателя за лацканы фрака. Нет, каналья, мошенник, ты отдашь мне те бумаги! Я их пересмотрю, а уж потом решу, что дальше с ними да и с вами со всеми делать! На каторгу меня упечь собрался, негодяй?! Ну так я тебя вместе с собой туда утащу! Одной цепью, подлец, связаны будем! Отдашь бумаги?!

Председатель, никак не ожидавший от тихого полудурачка, каким почитал Александра, такой прозорливости и резвости, испугался страшно. Господин столоначальник так энергично тряс его, что на стол высыпался весь табак из табакерки, все ещё зажатой в руке, а руки Александра с лацканов фрака переместились на горло председателя, который стал хрипеть и синеть лицом. Но, синея и хрипя, он успевал выдавливать из себя слова:

— Голубчик… пощади… поделимся… пять тысяч… десять…

— Нет, каналья! — кричал Александр, все сильнее сжимая горло того, кто покусился на казну его страны. — Отдашь бумаги, вместе в суд пойдем! Ревизоров из Петербурга вызову! На каторгу вместе пойдем!

Шум возни, крики Александра между тем не остались не услышанными в коридоре. Вскоре дверь распахнулась, в кабинете появились люди — чиновники, экзекутор, два дюжих бородатых дворника. С великим трудом удалось им оттащить Александра от председателя палаты, который, держа руку на горле, весь побагровевший, с распущенным по груди галстуком, хрипя сказал:

— Жандармов позовите… — кто-то кинулся исполнять приказ, но вслед ему понеслось: — Не надобно! Отставить! — И добавил: — Дело домашнее, сами разберемся… — А после прокричал: — Все, все вон пошли, кроме… господина Норова…

Когда чиновники, толкаясь, вывалили в коридор, Александр, уже жалевший о том, что вел себя так безобразно, вполне возможно, с человеком, который был вовсе не причастен к казнокрадству и к плану перевалить все вины палаты на плечи случайного человека, сказал виноватым тоном:

— Простите, сударь, мне очень стыдно. Если вы желаете, я бы мог дать вам удовлетворение. Впрочем, простите…

Председатель, бывший в действительности автором проекта по очищению совести палаты при помощи болвана-столоначальника, махнул рукой:

— В своем полку стреляйтесь, сколько вам угодно! Мы же — люди штатские, негордые… Теперь же домой ступайте, а завтра, поуспокоившись, снова приходите. Потолкуем спокойно, мирно и без рукоприкладства.

И подавленный, сильно смущенный, негодующий на себя Александр, коротко поклонившись, вышел из кабинета председателя.

… А ночью ему снилось, будто сидит он скорчившись за какой-то полупрозрачной преградой, где сильно пахнет вином, так сильно, что кружится голова. Сидит, он догадался, в громадной бутылке из-под шампанского и вылезти из неё не имеет сил. Вокруг же ходят чиновники палаты государственных имуществ, показывают на него друг другу, смеются, называют болваном и тюхой-матюхой, а председатель грозит пальцем и говорит: «Вот и сиди, сиди, покуда не приедет ревизор. А после на каторгу пойдешь, мы же все здесь останемся!» Но вдруг на купленных рысаках подъезжает к бутылке Белобородов, лихо соскакивает на землю. Он велик ростом этот делопроизводитель, он всех расталкивает и зычно кричит: «Не надобно Василь Сергеича на каторгу! Я его с булем выпью! «И наклоняет бутылку Белобородов, чтобы засунуть её горлышко в свою огромную пасть, трясет её, и Александр трясется вместе с ней, и очень боится, что Белобородов и впрямь выпьет его с булем…

— Ах, ваше высокородие! Бед! Беда! Пожар! Скорее поднимайтесь! — тряс его кто-то за плечи, тряс его голову, тормошил.

— Кто? Кто здесь? Что за беда? Пожар?! Где пожар?! — вскинулся Александр, но в силах прогнать остатки сна. — Кто горит?!

— Мы горим, батюшка! Низ уже полыхает! Придется в снег с мезонина сигать! Вам Анисим поможет, а я уж лошадок выводить побегу!

Запах гари, всполохи пламени на оконном стекле, потрескивание огня, Анисим с охапкой одежды в руках, торопящий Александра, все это вывело его из состояния полудремы.

— Бежим! Бежим! — дико заорал Александр, кидаясь к окну, сам сильным рывком растворил раму, заклеенную на зиму. Поддерживаемый Анисимом, влез на подоконник и, перекрестившись, ринулся вниз, туда, где играли на снегу отсветы бушующего в нижнем этаже огня. Бухнулся в сугроб в одном белье и едва выбрался из снега, увидал хозяйку-майоршу, сидевшую в салопе на куче вытащенных из дома вещей и ревевшую по-дурному, жалеючи горевший дом. Где-то в конце улицы, приближаясь, гремела и звенела колесница бранд-майора, несущегося со своей командой и с бочкой к пожару, отчаянно гудел рожок. Анисим натягивал на плечи дрожащего от страха и холода Александра шинель, а откуда ни возьмись очутившийся рядом Илья звал его:

— Идемте, ваше высокоблагородие! Пожарные едут да и жандармы, наверное! Расспрашивать станут, волокитничать. А у меня уж тройка за углом, в переулке! Идемте!

Кое-как натянув сапоги, Александр, влекомый на улицу Ильей и Анисимом, заковылял по снегу. Он знал, что дом загорелся совсем не случайно, что ещё вчера вечером Илья говорил ему об увиденном им на улице потрепанного вида господинчике, приглядывавшемся к дому через щель в заборе. Но сейчас его не занимал вопрос: загорелся ли дом сам собой, или был подожжен. У Александра внутри все было сожжено, как в сгоревшем доме. Мир, которого он боялся, но который любил, вновь обманул его, и рассчитывать на то, что угли души вновь превратятся в цветущий сад, Александр уже не мог.

Накрытый межвежьей полстью Александр отогрелся наскоро, но, не переставая дрожать, он уже думал о том, как сегодня утром войдет под звон монастырских колоколов в тот мир, где нет места ни злобе, ни стяжательству, ни зависти. В узкую щелочку между медвежьей шкурой и сиденьем он видел малиновую полоску зари, казавшуюся ему зарей его новой, спокойной жизни, к которой он так давно стремился, и в сердце застыла такая благость, что хотелось остановить тройку и попросить Илью и Анисима замереть, постоять немного и послушать царящее повсюду безмолвие, разлитый везде покой. И он было выпростал руку, желая дотянуться ею до спины возницы, но вот он сам, Илья Байков, прогудел с козел, ломая покой и тишину, прогоняя сладкое благостное чувство:

— Ну вот и все, ваше высокородие. Юрьевский монастырь…

— Александр выбрался из-под шкуры, увидел черную стену и маковки церквей, преступающих на фоне утренней зари, отбросил полсть и вышел на снег. Для любого, кто посмотрел бы на него сейчас, вид этого человека вызвал бы непременно чувство сильной жалости с желанием подать копейку или, напротив, чувство негодования и страха. Одет был Александр в сюртук с накинутой на него шинелью, но штаны, которые Ансиим впопыхах, впотьмах так разыскать и не сумел, отсутствовали, и белые подштаники казались ещё более в соседстве с черными сапогами.