— О ком же ты, Федор Юрьич, речь ведешь? — притворился простоватым Стрешнев, догадывавшийся, на кого намекал Ромодановский.

— Да о ком? — удивился боярин. — О том, кто государем себя величает, кто на великую казну, коей мы здеся оберегателями остались, ружья немецкие десятками тысяч штук покупает и пушки, будто у нас своего огнестрельного припасу нет, гадов всяких заморских к нам везет, иноземцев-проходимцев, от коих скоро в Москве проходу не будет, лютеран да кальвинистов.

— Смело ты говорить научился, Федор Юрьич, — насупился Стрешнев, сам наслышанный про непомерные траты царя, но не смевший и словом обмолвиться о пустоте и никчемности государевых расходов.

— Пусть смело! — не испугал Ромодановского укор. — Кабы не сумневался я кой в чем, так и молчал бы себе, в рот воды набравши. А сумнительства мои такого свойства, такого… Получил я с месяц назад от боярина Возницына из дальних мест письмишко, сам-то погляди… — Долго доставал откуда-то из-под шубы вчетверо сложенный листок бумаги. — Был у меня с Прокопием Богданычем уговор один перед его отъездом: коли явится нуждишка написать ко мне о чем потайном, так пусть напишет молоком меж строк в письме каком неважном. Ну, вот и прислал писульку, почитай.

Стрешнев принял бумагу, подальше отставив лист от глаз, но поднеся поближе к свечке, пробежал глазами, долго не мог сообразить, наконец подбросил брови к разделенным на две равные части блестящим от жира волосам.

— В разум не возьму, али опупел Возницын? Мнит, что тайно подменили царя Петра? Подозревает, что истинного опоили в кабаке да иного подпихнули? Нет, постойте! Али вот тебя, к примеру, Федор Юрьич, можно кем подменить? Подсунут меня, Тихона Стрешнева, замест тебя, так разве не приметно будет, ежели к твоей жене в постель залезу?

Ромодановскому сравнение такое неприятным показалось, сделал ещё страхолюдей разбойничье свое лицо, не не выказал упрека, сказал:

— Здесь дело почудней — моя сука, может, и виду не подаст, только сильней подмахнет, а вот отчего лишь одному Прокопию разница бросилась в глаза, а ни Головин, ни Меншиков, ни проницательный Лефорт её не углядели, если и свершилась та подмена, не уразумею. О подмене у меня не от одного сего письмишка душа болит: ещё в январе аль в феврале, докладывали мне, бегал по Москве юродивый Никифор, так сей блаженный кричал по папертям да в рядах торговых, что-де в загранице настоящего царя Петра немцы на ненастоящего подменили, и что-де та подстава обернется для землицы русской новой смутой, голодом и мором, ибо возвратившийся к нам государь будет самим антихристом.

— Господи, помоги и защити! — поспешил прикрыться Стрешнев широким крестом.

— Постой креститься! Взял я того Никифора в застенок, маленько припугнул, кнутом три раза по чирьям да по болячкам его прошелся — завопил. Спрашиваю, что за срамотные ты о государе речи по Москве понес, языка лишиться хочешь? А юродивый мне все одно твердит: явилась Богородица к нему да тайну сию открыла. Велела про антихриста повсюду разносить, чтоб русский люд готовым был.

Стрешнев сидел ни жив, ни мертв. Длинное, лошадиное лицо стало ещё длиннее от изумленья.

— Да неужто и стрельцы по той причине буянить стали? — спросил, с трудом сглотнув.

— Надо думать, не без сей причины. Когда зачинщиков пытали, Ерша, Проскурякова, Туму, кое-кто из них при мне вопил, что подмененному царю они служить не будут — не таковскому крест целовали. Я, правда, те ответы писарю в бумаге не велел отметить. Пусть, думал, царь считает, будто токмо по женкам стрельцы соскучались, вот и двинулись к Москве. На деле же выходит, все куда серьезней, и не мог я взять в ток, как из неметчины явилась к нам та весть, о коей и Возницын под большим секретом мне поведал. Дивно и страшно мне!

— Как не страшно! — согласился Стрешнев. — Зачем нам подмененный царь? А ну как, чью волю выполняя, прикажет боярам головы направо и налево посрубать? Что ж, овцами пред ним предстанем да ещё колоды с собою принесем, чтоб сподручней ему было злотворство свое чинить? А вдруг прикажет казну опустошить, в лютеран удумает нас превратить али в папистов? Как не страшно! И ведь уже явился, но почему-то в Кремль и не заехал, а ведь ждали! Чудно!

Ромодановский пожевал губами, поиграл кустистыми бровями, сказал решительно, печатая слова:

— Тихон Никитич, час ещё не поздний, сходим в хоромы к царице Евдокии, в ноги ей падем — пусть нам в самом скором времени тихонько скажет…

— Да… что же скажет? — не вынес заминки Стрешнев.

— Вот что. Бабье племя к мужним телам куда приметливей и памятливей, чем наше, мужиковское. Попросим Евдокию посмотреть на тело государя с особым тщанием — тот ли супруг явился к ней из-за границы! Бородавку какую, рубец, родимое пятно пускай проверит, не изменилось ли чего, не прибавилось ли. Может, голосом грубее иль тонее стал, вонь какая чужая от него теперь идет али, напротив, стал куда благовонней телом, чем прежде. Если уж баба нам в сем деле не поможет, мы-то и подавно подмены не заметим. Может, Возницын и не прав совсем — померещилось чего, али нарочно Петр Алексеевич вознамерился стать обликом, как немец. Тогда ему мы судьей быть не должны. Он — государь наш, мы — холопы. Но если каверзу чью углядим, воровство, подмену персоны природного царя на самозванца, то такое воровство достойно розыска, хоть бы оный длился десять, а то и двадцать лет. Я тогда пол-Москвы в пыточную избу превращу, дыбы в ряд поставлю, виселицы, плахи, колеса, крючья железные повешу. Все воронье Руси ко мне слетится на сытный пир! Сам пытать начну, но допытаюсь, кто и каких резонов ради устроил ту подмену! А важней всего, что с самозванца розыск свой начну! Ну, пойдем-ка побыстрее к Евдокии. И о неприличии похода к ней ты мне и не талдычь — дело великой важности!

Бояре, выпив по кубку хмельного меда, тяжело поднялись из-за стола. Дворяне да жильцы, сидевшие в сенях и балагурившие о том о сем, разом поднялись при появлении тех, кого сам царь оставил в правителях Руси. Ромодановский и Стрешнев, поддерживая полы длинных шуб, спустились во двор, вымощенный камнем. Купола кремлевских храмов уже пылали огнем вечерней зари. Перед тем, как войти в палаты царицы Евдокии, оба боярина тайком от следовавшей по пятам свиты перекрестились.

На следующий день, в Преображенском, Лже-Петр проснулся рано, но долго лежал в постели, впервые ощущая себя царем, хоть и думал, пренебрежительно морща губы, когда осматривал суровую обстановку спальни: «Разве сие спальня монарха? Ничего сходного с тем, что я видел даже у голландского штатгальтера, не говоря уже о покоях Вильгельма Английского, Римского кесаря или Августа Польского! Какая бедность!»

Он лежал на неширокой кровати, не имевшей балдахина, резных, позолоченных столбиков по углам, правда, на мягкой пуховой перине, с одеялом, обшитым по краю каким-то гладким мехом. Рядом с постелью серебряная лохань, даже не покрытая сверху, на стене, в углу — богатые образа, пониже и чуть в стороне — рукомойник над медным тазом. Английский комод, правда, очень неказистый, грубый — такому бы стоять в доме купца средней руки. Стол на точеных ножках, с кувшином кваса, недоеденные с вечера пироги с зайчатиной и щукой.

Но Лже-Петр тут же понял, что иной обстановка его спальни в Архангельском дворце и быть не может, потому что он возвратился в покои, оставленные полтора года назад настоящим государем Московии. «Неужто так жили его отец и дед? — уже с раздражением подумал Лже-Петр. — Где же азиатская пышность? Где десятки рабов, ждущих лишь одного движения моих бровей, чтобы тут же исполнить любую мою прихоть? Где полунагие рабыни с опахалами? Где изысканные яства? Или пироги и студень, которыми кормили меня вчера, приличная еда для царя, правителя пятнадцати миллионов подданных? Нет, тот Петр, что сейчас томится в заточении, даже его отец, дед — не есть настоящие русские цари! Моя родина сделала меня помазанником, так я буду им! Но не Петром Алексеевичем я вернулся к русским из Германии, Голландии и Англии, а Иоанном Грозным! Чтобы хорошо править русскими, чтобы они любили своего царя, нужно быть не царем-плотником, а царем-деспотом, не царем-отцом, а царем-богом!»