Возницын, слушавший всех с большим вниманием, бросил оглаживать холеной рукой своей богатую волосом бороду, замотал головой:

— Нет, не уговаривай ты нас, Данилыч! Ты супротив меня ещё вьюнош зеленый, недоросль, хоть и ближним к государю человеком стал. Я же по-стариковски всем вам скажу: не иначе, как дьявола впустил в свое нутро царь наш государь. С неделю уж я примечаю, что он будто тот, а будто бы и совсем не тот, заколдован что ли, приворожен кем. Вот, три дня назад явился Петр Лексеич в нашу церковь посольскую на службу. Литургия святого Иоанна Златоустого тогда правилась, и знаю я, что услаждался царь завсегда тем пеньем, сам за дьякона петь любил, так что дьякон обыкновенно примолкал немного, когда видел, что Петр Лексеич запеть норовит. Три же дня назад вижу я, что стоит царь-государь, рот-то отворяет, да широко так, словно бы поет, а на самом деле токмо горлом звук пускает, али мычит губами. С чего бы, думаю? Раньше каждое слово он знал и пел его отменно, таперича невегласы какие-то глаголет. Тут нехорошо мне как-то стало. Слышал я, что упал он в припадке в кабаке, а после, видно, и поплохел. Вот отчего я тебя, Данилыч, стал пытать, ты же нам про померанцы околесицу понес. Поведай лучше со всякой мельчайшей подробностью, что пил наш государь, кто ему поднес, кто близ него вертелся. Али полагаешь, что чародеев в Голландии уж нет? Что никому и в ум войти не сможет, чтоб русского царя испортить? После Азова, знаю, напугал он в Европе многих, хоть и вышел против турок неверных. Ну, давай, вали всю правду да начистоту, поелику нельзя нам с испорченным царем в Москву-то возвращаться, да и в Англии нас ждут, после римский кесарь, в Венецию ещё хотели ехать. Ну, ответствуй…

Меншиков кашлянул. Уж больно не хотелось вспоминать тот случай, потому что виноватым за цареву порчу могли выставить только одного его — не доглядел. Но умалчивать подробности тоже не с руки — могут в худшем обвинить бояре, отвечать заставят за порчу государя — полоумным-то царем легче управлять. Стал рассказывать Александр Данилович, описал подробно, как сидели, что пили, о чем речь вели. Припомнил тут, что трактирщик поставил перед Петром кружку пива, будто из особого бочонка, как одобрил то пиво царь, а после и упал.

— Всего-то три кружки осушил? — удивился Головин.

— Нет, четыре, — поправил Меншиков. — Палец на отсеченье могу отдать.

— Постой ты с пальцем со своим, — заволновался Возницын. — А куда же отнесли царя потом?

— А из светелки, что супротив зала находилась, вышел кавалер какой-то, сразу почти вышел, как Петр Лексеич упасть изволил, да и велел в комнату царя нести. Меня же за дохтуром послал.

— По-русски разве с вами говорил? — с учтивством спросил Лефорт, изображая на своем лице предельное внимание — так и ел Данилыча глазами.

— Ну да, по-русски, — сам поражаясь тому, что не удивился такой особенности прежде, ответил Меншиков.

— А лицом, летами, манерами и платьем он был каков? — все допытывался Франц Лефорт.

Данилыч, насколько полно запомнил незнакомца, описал его, и Лефорт, схватив себя руками за бритое лицо, сказал, волнуясь:

— Я почти уверен, что сей кавалер был господином Левенротом, послом и советником шведского короля Карла! Ну, тут уж не обойтись без каверзы великой! Ах, как бы нам узнать доподлинно, что в той кружке было. Не отрава ли какая? Не лекарство ль, что вызывает у людей забывчивость, неверность речи и движений всех членов?

Возницын с великой заботой на лице выдохнул тяжело и длинно, сказал:

— Эх, не сносить нам в Москве головы своей, как спознают, что не сумели уберечь царя от мерзопакостного зелья. Вот как бы проведать да найти виновных — тогда б полегче было, коль злодей сыщется. Я б голанскому штатгальтеру челом бил, чтоб отдал нам тех чародеев на расправу, попытаем да потом сказним, а то ведь без виноватых нас с вами виноватыми выставят, ей-Богу. Прежде ж всех господина Меншикова…

Александр Данилыч, сам понимавший степень своей вины, резво на ноги вскочил так, что блюдо с апельсинами задел — запрыгали по наборному дорогому полу.

— Еду в Саардам! Тотчас, на ночь глядя, еду! Пакостника оного, кабатчика, дочь его, стерву толстозадую, сюда примчу! Солнце ещё взойти не успеет, а мы уж весь их секрет доподлинно знать будем! Сам пытать их в подвале стану! Микитку кучера в подручные возьму! Вы же, господа послы, покуда я чародеев везти стану, жаровню раскалить велите!

Ни Головин, ни Лефорт, ни Возницын не успели возразить, а Меншиков уж грохотал ботфортами, сбегая вниз. Заорал: «Микитка! Трифон! Карету закладывать сейчас же! Самых лучших лошадей! Едем в Саардам! Эх, устрою же я той свинье выпусканье жира!»

И миновало чуть больше четверти часа, как раздался свист бича, зацокали копыта четверки лошадей, и колеса большой посольской кареты загремели, удаляясь, по камням посольского двора.

Десять верст, хоть и в темноте, но зато по плотной, укатанной дороге, что была обсажена вербами, проскакали меньше, чем за час. Остановились возле трактира — хозяин, выпроводив гостей, вместе с женой и дочкой прибирался в зале. Меншиков дверь отворил ногой, в трактир вломился с Тришкой и Микиткой, крикнул кучерам:

— Робяты, окорока сего жирного хватайте да девку оную, пампушку! Будут знать, как чародейным зельем потчевать своих гостей!

Трактирщик, зная за собой вину, помня, что вбежавший кавалер был приятелем русского царя, дал безропотно схватить себя, зато уж дочка и жена его визжали, будто насильно лишались девства. Но дочке заткнули рот, матери же дали тумака, и скоро карета снова громыхала, и красный фонарик на её задке раскачивался туда-сюда.

Трактирщика и дочь его втолкнули в подвал посольского дома, где раньше, должно быть, хранились обложенные льдом и опилками бочки с пивом. Здесь уж был поставлен стол, горели свечи. Через железное кольцо, вмурованное в потолок, пропущена веревка. Жаровни, похоже, не отыскалось, зато знатного размера клещи и три плети с узелками по всей длине ремня лежали на виду. Рядом стоял в выпущенной на штаны рубахе кузнец посольства — толстый, как бугай, Артюшка, пьяный и хотевший спать, встревоженный Головиным для дела важного и скорого. Сам же Головин с Возницыным и Лефортом сидели за столом. Перед ними — листы бумаги, чернила, перья, блюдо с апельсинами.

— Вот, привез разбойников! — радостно возгласил Данилыч, едва вслед за насмерть перепуганным трактирщиком и его дочкой прошел в подвал.

— Ну поглядим, поглядим сейчас, как нам сии разбойники ответят, забубнил, как из бочки, зловеще Возницын. — Артюха, пентюху сему руки замотай да и вздерни-ка на дыбу, чтобы слова из него, аки птахи из разоренного гнезда, повылетали.

Но к Возницыну, сидевшему посреди двух других судей, подбежал Меншиков, взволнованный, разгоряченный:

— Оставь трактирщика, Прокопий Богданыч! Лучше девку в натуральном виде на дыбу вознести — пусть бы батька на оную висячую колбаску поглядел, особливо когда Артюшка аль Микитка ей клещами пригрозит. Эх, жаль, вы огня не развели да клещей не раскалили — мигом бы языками зашевелили.

Возницын и Головин согласились, и скоро под долгие стенания отца обезумевшая от страха и боли трактирщикова дочь была отделена от пола вершка на четыре. Юбка, кофта и рубаха были сдернуты с неё с большой охотой кучерами Данилыча, и гладкое, ладное тело шестнадцатилетней девушки белело посреди подвала огромной неподвижной свечкой.

— Говори, кабатчик, — грозно потребовал Головин, обращаясь к трактирщику по-голландски, — что налил ты в кружку с пивом, когда господин Михайлов, сиречь русский великий государь, сидел у тебя в трактире с этим господином? — и показал рукой на Меншикова. — Говори, не то клещами станем твоей девке ногти выдирать, рвать уши и ломать ребра. Палачи у нас заправские, сам видишь!

Трактирщик, переводя полный боли взгляд с судьи на дочь, пал на колени и, протягивая руки к Головину, взмолился:

— Не губите! Все, все расскажу! Не я повинен в том проступке! Некий господин, что остановился у меня за три часа до появления господина Михайлова, угрожая пистолетом, вручил мне бутылку с пивом, требовал подать на стол, как только господин Михайлов выпьет три мои. Что я мог поделать? Тот господин мне обещал, что его пиво для господина Михайлова безвредным будет, только лишь произведет в его теле приятную игривость. Он ещё хотел после того предложить господину Михайлову много своего прекрасного пива, но пиво это, вижу, оказалось вредоносно для натуры господина Михайлова…