Но за себя я как-то был спокоен. О заоблачных должностных высях не помышлял, пролетарским происхождением не кичился. Просто жил. Как подобает философу и студенту. Тянул лямку, грыз книжный гранит, ездил со стройотрядами на заработки, неловко ухаживал за девушками. О будущем представлял разумно. Потребуются мои ученые приобретения народу и Родине, всегда готов! Если без надобности, что же, вперед, на рабочий трудовой фронт. Софист Протагор, провозгласивший человека, как меру всех вещей, был дровоносом, а стоик Клеанф, стихотворным размером изложивший доктрину Портика, – чем-то вроде поденного сельхозработника, и ничего, на пользу пошло. И им и человечеству в целом. Хотя так далеко я не заносился, какое там человечество! Объем моего собственного человечества был пока весьма и весьма ограничен. Университет на Ленинских горах стал для меня как бы вторым, приветливым домом. Мне иногда даже плакать хотелось, жалко, что неловко бы вышло – великовозрастный детина рыдает за здорово живешь. А плакать хотелось потому, что я умел ценить полученное авансом благо. Не плевать в лицо дающему, не блевать в колодец, что тебя вспоил, не смотреть в зубы даренному коню, пусть это даже ледащий мерин, потому что ведь не с неба падает, но приходит к тебе от других людей, система они там или не система, однако верили и старались. Для тебя тоже. Эх, хорошо в стране советской жить! Может и хреново, спорить не буду, нечестно, ибо не был ни в каких странах иных. Но!.. Я, парень из приморской периферийной станицы, в натяжку именуемой город-курорт, не племянник маршала, не сын подпольного миллионера, и пожалуйста, в столичный университет по разнарядке. В какой республике овеществленной гражданской свободы это возможно? Задарма, чуть ли не уговорами, да еще приплатили, лишь бы учился. На философа. Конечно, иные скажут. Комсюк вонючий, продал святую свободу за чечевичную похлебку. Скажут, и типун им на липучий язык. Ничего я не продавал. Все это изначально и так было мое, и чечевица и похлебка из нее. Я родился уже внутри сформировавшегося общественного уклада, отнюдь не снаружи. Не сестры Вертинские и не граф Алексей Толстой. Я и был от рождения советский человек. И гордился этим, так меня учили, я не видел нужды от того учения отступать. Мне внушали, что хорошее может преобразоваться из плохого только путем неустанных трудов и борьбы, просто так ничего никакие ангелы и добрые дяденьки из-за океана не принесут, на блюдечке с голубой каемочкой не выложат. Не нравится реальность, что же! Вольному воля: вместо того, чтобы бестолку брызгать слюной и диссидентствовать, кажа кукиш из-под куста, возьми и сделай, что в твоих силах, пострадай и выстрадай, на Руси не такое терпели, и за идею, и за ближнего своего. Видишь ли, великий ленинский эксперимент не вполне удался – надо думать, развернуть против ветра этакую махину! И какой вывод? Все похерить и все похоронить в грязи? Потому и не удался, что были мы первые. Так посмотри по сторонам на тех, кто шли за нами вторыми, возьми полезное и верное. У шведов, у китайцев, у датчан, у тех же монголов, по крохе, по капельке, авось, сгодится дома. А все сломать, после охаяв, и дурак сможет. Зачем мне свобода в диком поле? Если выйдешь посрать, так чтоб далеко видать было и тебя и твое говно?
Но в университете я радовался жизни. Именно, что в «упадочные» восьмидесятые радовался. Да, жрал в столовке, спал на общежитской койке, курил «беломор» и радовался. (Кстати сказать, и в новой русской реальности для меня ничего кардинально не изменилось. Значит, воистину не в проплаченных свободах счастье?) Я пробовал на свой собственный вкус все, что попадалось мне случайно и не случайно, в основной колее и на ее обочине. Помню, на втором курсе даже заделался «байдарочником», в пику очередной подружке, сменявшей меня на загорелого альпиниста из университетской спортивной секции. Податься тоже в альпинисты мне показалось неоригинальным, что я, обезьяна, что ли? А тут, проходил мимо покурить, соседи с нижнего этажа на общей лестничной клетке паковали весла и какие-то запутанные мотки веревки в брезент. Вот так, с бухты-барахты, не раздумывая долго, а что, ребята, возьмете с собой? Ну, для начала смерили взглядом с ног до головы. Фигурой я был уже тогда, как похудевший на овсяной диете (присутствовала такая в моде) Илья Муромец, решили, пригожусь. Ни о каких взносах-проносах-поносах в те времена и речи не шло. Хватит средств на личный прокорм, и ладно. Не хватит, тоже ладно, и спрашивать-то было зазорно. Попросту сказали: пшена купи, сможешь? А то! Целое лето ишачил под Оренбургом, на строительстве силосной башни. И пшена, и другой крупы, если нужно. Не нужно, не нужно, все есть, нам бы здоровых парней побольше, а то берем на весла девчонок, не подумай, их все равно бы взяли, но лучше парней побольше. Главное, от водки отказались – тогда еще без талонов купить возможно было, – у них сухой закон. Безопасность на воде, оно понятно, серьезная штука. Хотя, понятно, я загрустил, но коли назвался груздем, полезай-ка на сковородку. Сам поход я запомнил неотчетливо. Было очень мокро, очень грязно и очень голодно. Все это, конечно, пустяки. Что я, кисейная тургеневская барышня, что ли? Беда в том, что было очень скучно. Не азартно и не душевно. Видно, байдарочная стезя оказалась не моей совершенно. К тому же, затаенный интерес насчет приватного знакомства с девушками вышел пустым. Усталые, угрюмые, суровые как медведицы, да и свои парни имелись, а мне хотелось легкости и романтики, после хоть и несильной, но все же душевной травмы. Зато вынес из всего путешествия по горной кавказской речке (и под пыткой в застенке не вспомню ее названия) занятную застольную байку, отчасти подтвержденную на личном опыте. Пользовалась впоследствии успехом:
Стало быть, собирается матерый «байдарочник» на сплав. Берет бумажку и пишет список необходимых в пути-дороге вещей. «Пункт первый. Водка. (брехня, по крайней мере, сам не видел). Пункт второй. Карты. (не видел тоже) Пункт третий. Девушка. (это верно, вот только сомнительное удовольствие) Пункт четвертый. Гитара. (вот этого не то что, не видел, но и не слыхивал о намерении). Пункт пятый. Байдарка. (без чего, действительно не обойдешься)». А по соседству с ним собирается новичок и тоже пишет пресловутый список. Когда в его шариковой ручке кончаются чернила, он обнаруживает с искренним удивлением, что в последней записи значится: «Пункт шестьсот двадцать восьмой. Таз железный, эмалированный»! (И это чистая правда. Сам сбирался в речные дали похожим образом. Таз, конечно, не брал и список не ваял от лени, но, скажите на милость, за каким …ем я потащил с собой ведерный дуршлаг для промывки макарон? Причем свято был уверен: оное изделие обязательно пригодится на привале).
О чем это, бишь, я? И куда занесло мой рассказ? Извините, человек не машина, у него не программа, а непредсказуемые эмоции. Однако вернемся в главное русло.
Итак, я жил-поживал. Преодолевал препятствия, брал высоты, созерцал, а порой и шалопайствовал. Травмы душевные, это так, к слову пришлось. По-настоящему, не было их. Более-менее постоянные интимные отношения, не слишком, правда, долгосрочные, вышли у меня с одной медичкой-студенткой из «пироговки». Будто уже тогда приколдован был к белым врачебным халатам. Веня Лепешинский привел, где-то на отхожем промысле, то есть, на чужой студенческой дискотеке, свел знакомство. Летучий был парень, чего только не тащил в дом в этом смысле. Из штукатурно-малярного ПТУ, из троллейбусного парка на проспекте Буденного, из мосфильмовского массовочного питомника – а кто в МГУ не подрабатывал на ближних стройках киноиндустрии? Между прочим, три рубля за полный съемочный день! Самому довелось изображать усидчивого монашка в «Борисе Годунове» Сергея Бондарчука. Ходил в рясе, мял четки, даже выставлен был в первый ряд за фактурный внешний вид. Этакий недоедающий Ослябя.
Короче, из «пироговки» Лепешинский привел двоих. Одна скоро испарилась в неизвестном направлении, и правильно сделала – Веня хлебнул лишку и принялся упорно искать пятый угол преимущественно на карачках. Вторая осталась – я-то был относительно трезв, а по отношению к соседу-добытчику, и вовсе прозрачен как стекло. Татарочка с кукольным личиком и престранным именем. Аман-Биби. Настоящим ли, выдуманным, но ничего более я о ней не знал, и не узнал впоследствии. Хороводились мы весь четвертый, перевалочный курс, не то, чтобы всерьез, но и не понарошку. Любились, стелились, без откровенного разврата, но и без смущений, медичка все-таки. А потом Аман-Биби взяла, да и вышла замуж. За своего, за татарина из Уфы. А я напился от огорчения. И пил с утра пятницы до вечера понедельника. Без продыху. Добывал из-под полы у местных бутлегеров, в основном доблестных представителей пожарной команды, и пил. Самогонку мешал с плодово-ягодным, все втридорога – в рамках уже набравшей ход горбачевской антиалкогольной кампании. Хотя испрашивал сам себя: с чего было слетать с катушек? Ни обязательств, ни клятвенных уверений. Мы, кажется, даже ни разу не заговорили о любви. Но расстройство мое вышло подлинным. Будто я, лопух, упустил что-то значительное в жизни, чего-то не совершил, чего-то не доглядел или не разглядел вовремя. Расстраивался я недолго, во-первых, потому что Спицын на правах отеческой опеки всыпал мне «за бытовое разложение» по краснокалендарное число. И, во-вторых, потому что вскоре появилась Лампасова. «Передо мной явилась ты». И так далее.
