В общем, бабка с дедкой забедили мою тетку с ее ассенизатором. И укрепились. Уселись, устаканились, угнездились и потихоньку принялись меня перевоспитывать. Именно потихоньку, для них очень важно было, «чаво» соседи вокруг скажут или подумают – такое нутро, без показухи не всласть. А соседи у нас известно какие – буровики-нефтяники, вахта, народ суровый, прямой, межподъездные и межквартирные склоки не уважают. Хотя, надо признать, со времени вселения тандема бабки-дедки, затяжные, бурные свары в доме и в квартале все же стали случаться, еще бы, столько сил мои бодрые родственнички-пенсионеры вкладывали в это разлюбезное им дело, что нет-нет, а добивались на единственно утешительном для них поприще успеха. Благостным, постным лицом поторговать, ажурно сплетенную клевету подпустить, стравить между собой кого попростодушней и наслаждаться драчкой в стороне – это список всех их «сердечных» развлечений был. На какой манер меня саму переделать, перекроить желали, мне было и так, без рассусоливания, ясно. Из одних только присказок и поговорок – копейка, копейка! рубль бережет, удавись за нее и воробья в поле загоняй. Все в дом, а из дома не смей, хоть бы и подыхали у твоего порога, все равно. Кого на чем объегоришь, то по праву твое. Где соврал, там выгадал, а правду только дураки говорят. В мутной воде рыбка ловится. Гнилой товар выгодней сбывать, чем нележалый. Власть далеко, бог высоко, а совесть иметь – мы люди бедные. Ну, вам, я думаю, все дальнейшее понятно. Друзей погостить в дом я уже не осмеливалась приводить. Не потому, что боялась своих парнокопытных упырей – вот еще! Но мне было стыдно. Так, что провалиться на месте. Никогда в жизни я не знала этого чувства, я даже не представляла, что можно стесняться своих родных, я, конечно, о матери говорю. Про нее ведь тоже свистели-болтали: по мужикам! И что «титановый угар», о способности к выпивке. Но не было ни стыдно мне, ни стеснительно за нее. Никогда. Наоборот. Все эти качества казались мне необыкновенными, только ей одной доставшимися, словно избранная божья печать. А теперь – стоило мне подумать, что бесшабашный Темка и уж тем более воспитанная Ирочка увидят, услышат, узнают, что происходит в бывшем моем, самом открытом на земле доме! Лучше уж сразу повеситься на балконной бельевой веревке.

А тут еще вдобавок грянул переворот, ну и все то, замечательное прекрасное, что моментально последовало за ним. Это от хороших дел надо удачных последствий и приятных результатов ждать годами, пока посеешь доброе и вечное, пока оно прорастет, да еще ухаживай, удобряй, то прополка, то протравка пестицидами, а потом собери, сохрани, распредели – морока! Но стоит только замутить поганку, тюкнуть топориком пару раз по одной несущей опоре, подтолкнуть легким пинком жертву к палачу, и все! Разрушительный, гибельный процесс набирает ход со скоростью «рэдбулловского» болида Формулы-1, вот только не влетает с победой под шахматный финишный флаг, а врезается со всего дурного маху в бетонную ухмыляющуюся ограду. И все и всё в полный хлам. Что говорить! Как будто мне одного несчастья было мало, так нет, стихийные силы к моей личной, локальной катастрофе решили добавить еще и глобальную. Конечно, никто ничего не решал, и ничто нигде обо мне не решало, так получилось. Что самое обидное…

Время. Время… Минуты, часы, цифры, стрелки. «Что может быть проще времени?» Когда его нет. Он получил это письмо, обнаружил, открыл – наспех, на ходу. Суматошные передвижения, спровоцированные болезненными инъекциями совести, бестолковые, или могущие нести пользу в отдаленное будущее, кто знает? Филон кисло кривился – смотрите, так и останетесь, сказал ему как-то раз Леонтий, не выдержав постно-укоризненной мины «чухонца», – Пальмира улыбалась терпеливо, но будто бы с сожалением, может, о неудачном выборе порученца. Или Леонтий всего лишь сам накручивал себя, поиски его не давали результатов, впрочем, пока не давали. Он утешался только: вначале всегда любое предприятие идет, что называется, «через пень-колоду», и нужно некоторое время, чтобы дело набрало достаточный ход. Да и поисками его шныряния по Москве назвать выходило разве с известного рода натяжкой – то есть, с долей преувеличения.

Он встретился все ж с Джедаем, на следующий день, после безвыходной воскресной попойки в перекрестном обществе Мученика-Коземаслова, где сам выступал в роли жертвы, и чувствовал себя безвинной жертвой, ну, или чуть-чуть виноватой. Понимая – даже и незваного гостя обижать нехорошо, он, возможно впервые в жизни «бухал» без удовольствия, это в горячей-то компании, после разгульной ночи! прямо чудеса в решете, но так было. Не сокрушался нарочито – ой, не могу больше, чертики зеленые! здоровье не то, силы покидают, рюмка-пуд тянет руку, – для впечатлительной публики, и для собственного успокоения, дескать, чуждая воля ведет меня, а про себя – наливай, не зевай, ритуальный политес соблюден и ладно. Он и вправду не хотел, ни водки, ни пива, ни денег на ветер, нет, Леонтия не подменили, но что-то все же произошло. Его собственная совесть вдруг вышла из тени бесконечного «пофигизма» и стала есть своего хозяина, будто бы предъявляла претензию: ну, сколько можно? – давай-ка, братец, корми меня как следует, и вообще заботься обо мне, ты взрослый человек, а я довольно капризный и ядовитый цветок, свои личные проблемы решай, как хочешь и поскорее – мне, совести, сиренево, мне на простор пора.

В общем, едва погасла «зажигательная» надпись – прямой эфир! – все равно, что – не влезай, убьет! – он выскочил из студии вон, столь резво, что, кажется, «бурчун» сочувственно поделился с ним мыслью вслед – наверное, живот прихватило? Даже и к Граммофону не забежал, а ведь полагался ему в тот день «серый» гонорар в конверте, вот шеф, небось, удивился! Или подумал, у бедняги после сотрясения совсем с головой – того-этого! Живот, не живот, а вот с головой угадал! Сотрясение тут, понятно, вовсе было ни при чем. А при чем – гудела голова-то: это после пива с водкой, пусть и марки «Абсолют», все равно, суть, как известно, в количестве. И вот, отстрелявшись, отбившись от эфирных атак, он «черезнемогу» поспешил на забитую стрелку, ненавидел это полублатное выражение, но тогда именно так произносил про себя, будто придавая тем самым незыблемую дисциплинарную серьезность своему намерению. Леонтий даже явился на рандеву без опоздания – вопрос, зачем? Джедай сроду никуда и никогда не приходил вовремя, – кроме места исполнения своих рабочих обязанностей ди-джея, но там была кормушка, там платили деньгу, в том числе: дабы шоу начиналось согласно заявленному расписанию. Назначена Леонтию была опять «Шоколадница», теперь которая у Поклонной горы – откуда у брутального Джедая взялось сомнительное пристрастие к слащавому, конфетному заведению для школьниц-«манга», оригинальных догадок никто не строил, может, подростковая любовь, или первое свидание, забавно, но не более. Хотя, внешнему виду Николя куда более соответствовали бы грязноватый и полутемный ирландский паб, недорогая стилизованная «под Советы» пельменная на Старом Арбате, на худой конец – сгодилась бы сетевая чайхана, но вот тянуло его в «Шоколадницу». Впрочем, и «Шоколадница» устраивала Леонтия, честно говоря, его бы устроило в тот день любое заведение, без громкой музыки и с удобными стульями, жить было тяжко, и стоять на ногах было «мягко», а тут одних сортов спасительного, не суррогатного кофе имелось с полдюжины в предложении. Опять же – ненавязчивый сервис, в его случае получалось «в жилу», очень не хотелось, чтобы кто-то постоянно и вежливо зудел над ухом: «не изволите ли чего-нибудь еще?»

Тогда-то, ожидая непунктуального Николя, он и зашел в почту, и обнаружил – вам письмо! Он даже прочел, – Джедай опаздывал на полчаса, время слегка притормозило в течении, надо было ловить момент, – пробежал по диагонали, почти не вникая в сущность текста: слишком серьезно, и о слишком тяжелых событиях шла там речь. Отметил лишь странность, в первом послании от Сциллы, менее заметную, но теперь будто бы выступившую наружу. Разность языка, как если бы разность потенциалов – сбивала с толку, одновременно создавая живое течение, направленный постоянный ток бытия, воспроизведенный как в стихийном развертывании, так и в развитии. Вообще Леонтий был знаком с подобным эффектом, и знаком не понаслышке. Часто случалось пишущему о своем детстве или отрочестве человеку, в художественной автобиографии или в постороннем жизнеописании, переходить невольно на примитивный, стилизованный образ повествования, как будто бы он снова нерадивый школьник и дворовый хулиган, или маменькин сынок и очкастый отличник, пятнадцати, десяти, пяти лет, подражая себе самому младенческому, детсадовскому, подростковому, юному. Припоминались тогда словечки, давно забытые, идиоматические обороты, известные только в подзаборном приятельском кружке, несвязные мысли и отношения, выросшие из романтического «мушкетерского» хлама, ревнивые поступки и наказуемые проступки, сильно преувеличенные в тогдашней важности своей. Еще желание ругнуться, через слово, едва преодолеваемое, потому что ругательство, особенно нецензурное – самый запретный плод, за который могут всыпать учителя и родители, если поймают с поличным, конечно. За курение тайком и то меньше влетало – Леонтию, по крайней мере. Потому что, курение – баловство, вовсе не уничтожающее истинных моральных качеств джентльмена, так себе, заблуждение насчет взрослости и крутости, а вот площадная ругань – устраняет бесповоротно интеллигентность человека как человека. Насколько мама, отчим и даже упавший папа Гусицын смогли втолковать ему.