В строгой форме, похожей скорее на приказ, чем на пожелание, Дружников установил и нормы их нынешнего отношения друг к другу. При посторонних Зуля должен был вести себя, как и прежде, ничем не выдавая положения дел, наедине же с Дружниковым ему позволялось обращение «Олег Дмитриевич» и иные виды подчиненного смирения. Что Зуля и исполнял, хотя чувствовал, что угодил в некую кабалу, из которой вряд ли случится исход. Но и этим был доволен. Лучше рабство у Дружникова, понятное и определенное, чем свободное плавание под Вилкиным «Веселым Роджером».

Дружников же неуклонно исполнял инструкции Матвеева и все больше сближался с Вилкой. После долгих и усиленных размышлений, Дружников пришел к выводу, что наиболее безошибочно будет с его стороны сделать ставку на черные стороны биографии Мошкина. И, как всегда, угадал верно. Вилка, все еще маявшийся болью от чернобыльских событий, по-прежнему искал путей к всеобщему благоденствию, и Дружников, знавший отныне всю подноготную его тайны, зорким оком улавливал его метания. На них и играл. Вступал в долгие беседы, произносил пламенные речи, насколько позволяло его косноязычие. Кое-что репетировал заранее. И все чаще распознавал неподдельный восторг в Вилкиных глазах, когда тот загорался очередным Дружниковским проектом. Будь то предложение записаться в полузапрещенный «Демократический Союз», который потом сам же Дружников, опасаясь нелегальщины, хаял, как пустое дело. Или идею создания студенческого товарищества с Америкой, в целях воспрепятствования военщине отбирать для себя лучшие ученные умы. Идея была совершенно бессмысленной и практически неосуществимой, но звучала хорошо. Иногда по выражению Вилкиного лица представлялось, что в нем бушуют сильные и нужные Дружникову бури чувств, но состоялось ли уже явление вихря, Дружников определить не мог. Напрямую спросить было невозможно, признаков особенной удачи Дружников тоже не замечал. Матвеев терялся в догадках и ничего определенного выразить не мог. Удача, по его словам, могла быть и неявной, то есть не обязательно представлять собой нечто, необходимое самому Дружникову, а лишь то, в чем он нуждался на своеобразный Вилкин взгляд. Так они и пребывали в сомнениях, пока однажды…

Однажды случилось следующее. Третьекурсникам предстояло плановое распределение по кафедрам и отделениям, с большей или меньшей степенью престижности. На одни из них можно было попасть совершенно свободно, но и хороших перспектив они не сулили, на других требовались высокие баллы успеваемости, на третьих все решали связи и счастливые случайности. Анечка с Вилкой собирались на кафедру «01», общих проблем управления, скорее по интересам, чем в силу далеко идущих намерений, отметки в зачетке у них оказались подходящие. Дружников, как обычно, замахнулся на великое. Высшая алгебра… Попасть туда, мало сказать, что было непросто. Даже с его почти безупречной, за исключением троек по английскому, зачетной книжкой. Дружников хмуро жаловался друзьям на обстоятельства, вслух выражал свои опасения, что его, видать, «прокатят», а возьмут, как обычно, гладких профессорских сынков. Тут уж помочь ему не мог и сам Барсуков, даже если бы выразил такое желание. Эта сфера находилась выше его компетенций и возможностей. Так что Дружникову оставалось охать и вздыхать, и надеяться на чудо.

Оно и произошло. Его взяли на «высшую алгебру», да еще чуть ли не поблагодарили за то, что он подал заявление именно на их кафедру…. И тут Дружников озарился догадкой. По правде сказать, до сих пор он не очень-то доверял Зуле, и в глубине души маялся сомнениями в достоверности его слов. Оттого сетуя при Вилке на несправедливости распределения, он действовал по одному лишь настроению, все же не допуская всерьез сверхъестественных влияний на свою удачу. Но последнее событие заставило Дружникова озадачиться и попытаться дознаться, поймал ли он вожделенную птицу счастья за хвост.

Именно на веселой Зулиной свадьбе было Дружникову откровение. Как простым и надежным способом определить, выпал ли ему выигрышный билет, или удача по-прежнему числит его в своих пасынках. На следующий день, в воскресенье, Дружников зашел за Вилкой, чтобы вместе с ним и Аней ехать на квартиру Матвеевых догуливать событие. Явился он нарочито рано, Анечки еще не было, а Вилка только-только продрал глаза с послесвадебного похмелья. Мама, Людмила Ростиславовна, попыталась усадить гостя пить чай. Но на сей раз Дружников отказался, сославшись на то, что пообедает у Матвеевых. Пока Вилка приводил себя в порядок в ванной, Дружников ожидал друга в его комнате, делая вид, будто копается в книгах. Удостоверившись, что ни одна живая, домашняя душа не может его увидеть, Дружников решительно и немедленно рванул на себя верхний ящик стола.

Тетрадь была там, только изменила немного местоположение. Открыв ее на первой странице, в самом конце списка Олег Дмитриевич Дружников прочитал начертанное еще совсем недавними чернилами свое собственное имя.

Когда радостное возбуждение – первое чувство, которое он испытал, открыв коричневую тетрадь, – отступило спустя несколько дней, Дружников задумался не на шутку. Одно дело знать, что волшебство свершилось, и даже уверовать в него, и совсем другое понять, как правильно потратить найденный клад. Дружников никак не желал, чтобы Вилка Мошкин, при всей его наивной прекраснодушности, решал за него, какую именно удачу преподнести в дар. К тому же Дружников определенно подозревал, что вещи, нужные ему лично для собственных видов на будущий жизненный урожай, для Вилки не представляют особенной ценности. По крайней мере, настолько, чтобы от души пожелать их избранному другу. И перед Дружниковым ясно виделось лишь два возможных пути.

Первый, нудный и тернистый, зато относительно безопасный, вел к хитроумному обману, к играм в прятки на приз, который не определен. Можно было намеками и жалобами, словесными ловушками и заманчивыми идеями вынуждать Вилку желать Дружникову то, что требовалось ему в данный момент. Но полезный коэффициент тут выходил очень уж невысоким. Слишком велика была вероятность того, что Вилка истолкует все на свой лад и подарит, возможно, благородное по сути, но совершенно бестолковое чудо. К примеру, сделает Дружникова Ленинским стипендиатом, вместо того, чтобы помочь сесть на хлебное место секретаря профкома. Нет, конечно, Дружников не против и стипендии, только в виде дополнительного приложения, но никак не вместо доходной должности для начала будущего старта. И потом. Невозможно в открытую взять и выложить, что на белом свете из всех его чудес, самое удивительное для тебя – огромные деньги и личная власть, и еще деньги, деньги. Да Вилка никогда не подарит ему подобное, потому что не сможет пожелать этого от души. А нет искреннего желания, нет и исполнения, так вещал ему Зуля. И Дружников верил. Во что, во что, но в гадкие и сволочные казусы судьбы он верил безоговорочно.

Вторая возможность казалась рискованной, но разве на первый взгляд. Надо было натолкнуть своего недалекого благодетеля на мысль поделиться сокровенной тайной с ним, с Дружниковым. А почему бы и нет? Если Вилка счел достойным этого невероятного сокровища мелкотравчатого душой Матвеева, то не разумно ли станет открыться перед нынешним своим лучшим другом, да еще таким, которому явлен вихрь Вилкиного обожания. Здесь сгодится и сам Матвеев, пусть поработает на него, убедит Вилку довериться Дружникову. И тогда тоже будет обман. Но более надежный и прямой. Дружникову достаточно выйдет на словах убедить Вилку в благой необходимости и прекрасности очередного замысла, естественно, показав ему лишь подернутую глянцем обложку, не раскрывая, однако, истинного содержания, и поставить конкретную задачу чего надо пожелать. Так крутиться можно довольно долго, и, когда обман все же обнаружит себя, вдруг его паутину уже нельзя будет отменить и разрушить. Да и нужна ли тогда станет паутина самому Дружникову? Плох этот путь был лишь тем, что выманивал Дружникова из укрытия. Лишняя информация это и лишняя ответственность. И Дружников не сможет сослаться на то, будто не знал и не ведал, что творил. Все же игра по-крупному никогда не пугала его. Наоборот, заставляла решительно и упорно толкать себя вперед.