– Самое обыкновенное. Сначала Веденское, потом и Ваганьковское, – уныло, как нечто само собой разумеющееся, пояснил Матвеев.

– Ничего не понимаю. Ребусы какие – то. Ты уж, будь другом, излагай мысли последовательно. Давай сначала. С какой стати здесь кладбище? – строго спросил у приятеля Вилка.

– А с такой, – ответствовал ему Матвеев. Он глубоко вздохнул, словно настраивая себя на повествовательный лад, и продолжил:

– Это все Ленка. Завелась вчера вечером – надо проведать бабушку, да, надо проведать бабушку! Она меня вырастила, она меня вынянчала! А бабушка уже лет пять, как померла. До светлого дня бракосочетания внучки не дожила, стало быть. Ленка расчувствовалась, ударилась в слезы. Мать ее, Станислава Анатольевна, тоже дура хорошая. Говорит, поезжайте на могилку, это на ночь-то глядя. Ленкин отец, единственный здравый в этой умалишенной семье, начал возражать. Дескать, Стася, какие могут быть покойники в половине одиннадцатого. Тогда Станислава Анатольевна давай орать, что он ее маму всегда терпеть не мог и все в таком духе. А Ленка плачет.

– Ну? – спросил Вилка замешкавшегося на секунду Зулю.

– Баранки гну! – не без злости ответствовал ему Матвеев. – Короче, сели мы в машину. Поехали. В Лефортово, на немецкое кладбище. Там, само собой, все закрыто. Заколочено накрест окно. Насилу добудились сторожа. Ух, он и матерился. Этажей в шестнадцать. Я ему пятерку сунул. В общем, ворота он нам открыл, но с нами идти отказался наотрез. Полчаса, не меньше, искали эту чертову могилу. Ленка, росомаха, ни номера участка, ни линию не помнит, знает, только как пройти при свете дня. Нашли, наконец. Тут моя красавица, деточка-лапочка, берет меня за руку и подводит к надгробной плите. И говорит: «Вот, бабушка, у меня завтра свадьба. Это мой жених, Авессалом Матвеев. Он хороший и меня любит. Если ты не против, то дай мне знак». А дальше уже полный бред. Стоим мы у бабушкиной могилы и ждем знака, между прочим, держимся за руки. Ленка опять плачет. Тут неподалеку завыла какая-то псина, из приблудных, их у кладбищенской сторожки полным-полно. Ну, Ленка, плакать перестала и вроде обрадовалась. Решила, что бабушка дозволяет наш брак. Потом присела у памятника, рукой его гладит и благодарит бабушку за согласие, а то без ее, бабушкиного, одобрения ей, Ленке, мол, никак за меня выйти было нельзя. Сам я стою рядом с кретинским видом.

– А дальше что? Зачем вы на другое кладбище-то поехали? – спросила Анечка, не зная, плакать ей или смеяться над Зулиной фантасмагорической повестью.

– А дальше мне вожжа под хвост попала. Накатило что-то. Может, обида взяла. И я Ленке говорю: «Вот что, милая. Бабку твою навестили? Навестили. Теперь поедем у моего деда благословения испрашивать. Мне без этого тоже на тебе жениться никак нельзя». Ленка в шоке, но молчит. А что скажешь? Сама кашу заварила.

– И вы поехали? К деду Аркаше на могилу? – выкрикнул Вилка, с хохотом хлопая себя по коленкам.

– Тише ты. И ничего смешного, – осадила его Анечка, но не очень строго. У нее самой смеялись глаза. – Ты, Зуля, рассказывай.

– Короче, поехали мы на Ваганьковское. Там опять те же грабли. Только сторож уже не в шестнадцать, а в сто шестнадцать этажей нас обложил. Пришлось последнюю десятку ему отдать. Но дело того стоило. Беру я Ленку за руку, веду к дедовой могиле. Невеста моя больше не плачет, все молчит и смотрит испуганно. Думает, что я рехнулся. В общем, привел я ее к деду Аркаше на смотрины и говорю те же слова, что и она своей бабке. Вот, мол, дед, моя невеста – мне ничего, нравится. Если и ты одобряешь, то подай знак. И если не одобряешь – тоже. А надо сказать, у деда памятник дай бог каждому. Здоровенная, черная глыба, метра под два с половиной и вместо фотографии барельеф выбит.

– Ты не про памятник, ты суть рассказывай, – перебил Вилка Матвеева.

– Это к делу относится, – укоризненно сказал Зуля. – Стоим мы, стало быть, и ждем. Знака или еще чего, я уже и сам не знаю. Рядом фонарь кладбищенский горит, и могилу деда видно хорошо. Не помню, сколько мы простояли. Тут как дернет ветром по деревьям. Сверху закаркало, и на памятник целый ушат жидкого птичьего дерьма опрокинулся. Весь фасад изгадил. А по кустам зашуршало, страшно так, после истошный крик: «Мя-у-у!». Ну, меня жуть взяла. Вот тебе и знак. Все, думаю, свадьбы не будет. Дед против. И сообщаю об этом, конечно, Ленке. Она в крик. Что за шутки? Она, дескать, несерьезно, про знаки и благословение. Ах, ты, ору я ей, несерьезно полночи меня по кладбищу таскала, а я, зато серьезно! Всю дорогу до ее дома ругались. И разругались совсем. Не-ет, правильно меня дед остерег. Знак дурной и жениться я не буду. Кончено.

– Уф! – выдохнула Анечка, убирая руки, за которыми спрятала свое неприлично веселое лицо. – Зуля, ну что ты? Ну, поругались. Ну, помиритесь. Хочешь, я сама за Леной съезжу и привезу к тебе? Глупости все это.

– Нет, Ань, не глупости, – убежденно и печально ответил Матвеев, – дед свое слово сказал. Были знаки.

– Да какие знаки? Ворона и кошка? Да на любом кладбище и того и другого добра полно. Сторожа памятники не намоются! Это все твое воображение. Просто ты расстроился и обозлился. Подумал, что Лена в тебе сомневается, и обиделся. А я знаю, она бабушку Тоню очень любила. В этом все дело, – разумно приводила Анечка довольно убедительные доводы. Но Зуля слушал в пол-уха. Он пристально глядел на Вилку.

– Ну, ты-то хоть понимаешь, что это знак оттуда? – тихо сказал Зуля с явным намеком. – Как думаешь?

Вилка решил положить комедии конец. Он понял, на что намекает Матвеев, и взял дело в свои руки. Знаки, конечно, были полной чушью, и никакого отношения к Вилкиным потусторонним способностям иметь не могли. Но раз Матвеев верил в это, Вилка и постановил сыграть на его заблуждениях, чтобы прекратить неуместный балаган. Он возвел глаза долу, сосредоточенно замолчал. Потом вынес приговор:

– Думаю, ты ошибся… Нет, положительно точно, ошибся. Кошка значит – вы будете изредка ссориться, что вы и делаете, а воронье дерьмо – это к деньгам, – вспомнил кстати Вилка страничку из маминого, домашнего сонника. И с нажимом многозначительно добавил:

– А дед согласен. Я знаю. Иначе были бы ДРУГИЕ знаки.

Зуля торопливо закивал, вид у него сделался испуганным и растерянным. Измученный за эти месяцы своим предательством, играми с Дружниковым и беспокойной свадьбой, он уже ясно не соображал совсем и Вилке поверил безоговорочно. Признав за ним и способность общения с мертвыми душами. Если бы Вилка только мог это знать, мог предвидеть, как отныне будет толковаться каждое его неосторожное слово потерянной Зулиной совестью и оскверненным разумом! Он бы промолчал. Но Вилка ничего не знал, и потому с легкостью принял на себя роль шуточного оракула. Уверенный в том, что Зулина дурь скоро пройдет сама собой, и они вместе еще посмеются над его кладбищенскими приключениями.

Пока же Зулю повели к телефону мириться с невестой. А вскоре приехали и Торышевы в полном составе. Хозяева и гости еще немного поскандалили между собой, но больше для виду. Вероника Григорьевна ни за что не хотела отпускать Вилку и Аню, пока семейство невесты не убралось восвояси. Она опасалась новых закидонов со стороны сына, и все время благодарила их обоих, так что вогнала Вилку в краску.

И свадьба была. На удивление веселая и жизнерадостная. Не где-нибудь, в ресторане гостиницы «Будапешт», видимо и в самом деле влетела Зулиному отцу в немалую копеечку. Но Яков Аркадьевич унылым не выглядел, скорее наоборот, все же женил единственного сына. Торышевы, впрочем, тоже не были бедными и сирыми – Ленкин отец деканствовал в Бауманском училище – но кроме Ленки имелись еще две младшие сестренки-двойняшки, так что бросать деньги на ветер они все же не могли.

Среди приглашенных затесался и Дружников. Но пришел он как бы не от себя, а в компании с Вилкой и Анечкой. Для конспирации, чтобы не афишировать новые взаимоотношения с Матвеевым. Хотя Зуля лично навестил его в общежитии и пригласил в особо уважительных выражениях. Дружников велел ему переадресовать просьбу через Аню или Мошкина и не светиться лишний раз на людях. К Зуле в гости он отныне ходить более не желал, а предписал Матвееву являться самому. В случае острой необходимости обещал звонить.