Леонтий открыл следующую бутылку. Зубами открыл – со злости отгрыз станиолевую крышечку, которую проще было легким движением отвернуть.

– Колбаску-то ешь! Напьешься опять – а у меня в четыре стрелка, – Ника сунула ему бутерброд, неловкий, слепленный наспех, будто разломанный, без ножа, так ведь не в ресторане, еда она и есть еда, это главное – в пищу употреблять можно. Только, выходит – Ника выпроваживала его теперь вон. Не нужен более, ну и катись. Обидно. Уйти по своей воле – это одно. А когда в шею…У нее стрелка. А у тебя белка. Как до дома доберешься? Четыре бутылки пива, это после вчерашних дрожжей. Допустим, руль он из рук не выпустит, глаз алмаз, даже залитой, Ящер не пострадает, а вот права? Если нарвешься на патруль. В трубочку, ни ой-ой-ой! Там на тринадцатую зарплату целому взводу! Ну и павлиний пух с ними! Повезет, так повезет. А не повезет, значит… значит, Пальмира заплатит штраф вместо него. Предлагала ведь финансовую помощь. У Леонтия уже сил нет воевать с самим собой: что такое «хорошо», а что вопиющая гадость. Если ты говно, то в пять минут золотым слитком не станешь, не надейся. Постепенно, потихоньку. Глядишь, впереди обозначится цель. Брешешь! Снова, здорово! Не обозначится – ждешь ты, Леонтий, что тебе ее поднесут на блюдечке с потусторонней каемочкой, Пальмира поднесет, а может и «чухонец» Филон. Как в анекдоте, чтобы жить иначе, надо либо самому постараться, либо дождаться пришествия инопланетян – второе вероятнее. Вот и у Леонтия так вышло. Силы небесные понадобились, и то – на сегодняшний день, мало помогло. Но еще есть надежда. Он допил пиво. Все. Стал собираться.

– Ладно. Пока-пока. Удачи тебе на поприще, – он поцеловал Нику в крашеные губы. Было неприятно, а вот ночью – все равно. Леонтий даже если нализывался «в горизонт», помнил себя и окружающих, хотя бы в поворотных, так сказать, ключевых моментах. Ночью помада показалась ему – а никак не показалась! Есть и есть. Теперь же – как-то… как-то несовместимо с пивной пеной. – Не хворай!

– Иди ты! К маме! – беззаботно откликнулась Ника, набила рот маковой булкой: – Фы дфефь не закфывай, пуфть фыфетфифаефся!

И дух твой вон! Что же, все правильно. Все верно. Все естественно. Случайный гость. Не важный. Третий сорт, почти что, одноразового употребления.

Домой Леонтий попал только через час. Крался, точнее, полз на черепашьей скорости, больше по проулкам, опасливо пересекая людные перекрестки – день воскресный, но машин было много, Москва, столица Родины, движение – зашибись, однако, в данных обстоятельствах это было «в кассу». Дополз. Пронесло. Без последствий для себя и Ящера. И для кармана шиншилловой Пальмиры тоже. Теперь работа, работа, ничего, кроме работы. На пользу и во благо! Поднялся на этаж, запустил чуть дрожавшую руку (не от пьянки, от нервов, все же путь держал в некотором смысле по минному полю) – запустил и пощупал в распределительном щитке. Пусто. Стало быть, кто-то вперся в его гарсоньерку без приглашения. Нормально. Обыденно. И непонятно – кстати или некстати? Нападений Леонтий более не опасался, входную дверь стулом не подпирал, к чему? Страхи его давно разошлись, успокоились, мучила ныне лишь одинокая совесть. Он повернул скрипом отозвавшуюся латунную ручку – прислушался с порога.

– …и только я на кухню, он к ней подсел, пасюк бесстыжий! К моей-то фее! Сговорились за товарищеской спиной. Еще коллега называется.

– Да! Да! Я как тебя понимаю!

– Мучение одно с ними, братец ты мой! Други мои и подруги, хуже врагов. Лео, он не такой.

– Нет, Леонтий, не такой. Хотя человек он хлипкий.

– Зато не подлый…

– Это – нет. Это, да!

Леонтию сразу неудобно стало подслушивать. Что же он, о себе? Некрасиво. Надо заявить присутствие. Он закашлялся в прихожей. Голоса стихли. Леонтий прошел в комнату.

На драгоценном кожаном диване, прямо с ногами, сидели рядком воркующие, словно парочка весенних, линялых синичек, Петка-Мученик и Ванька Коземаслов. На журнальном столике дымились две полные чаем чашки. Лежала початая плитка шоколада. Рядом в ожидании – неоткрытая, нетронутая, призывная бутылка «Абсолюта» с льдяно-синюшной, прозрачной этикеткой. Леонтий не выдержал, застонал вслух. Безнадежно.

…Это произошло незадолго до августовского переворота. Точнее, прямо перед ним и произошло. Конечно, совпадение. Но если откуда-нибудь сверху посмотреть, если вообще такой «верх» есть, то это было совпадение, которое всякому другому такому же рознь. Будто нарочно какой-то неизвестный всевышний законченный гад призрел на нас с матерью, подумал-подумал, и решил – довольно. Ей – довольно на всю сегодняшнюю и особенно будущую полную хрень смотреть. Над ней смилостивился, а мне велел погодить, мала еще, не заслужила. Нюхни-ка крохотным своим носишкой, вдохни-ка в полную грудь, которая не отросла пока, какая она – эта «просто такая жизнь». А лето тогда выдалось ничего. Приличное лето. Веселое. Но поначалу бестолковое.

В пионерлагерь я попала только на одну смену и то, не до конца, в середине июня вернулась домой – не по своей вине, и не из-за матери. Понятно, она только рада была, если бы на все лето меня вышло сплавить, не потому, что я так уж ей мешала, давно самостоятельный человек, но нечего ребенку делать в городе, перегорелом от жары, будто забытый пирог в духовке, однако так сложилось. Невероятно и закономерно одновременно. Случился тиф. Самый настоящий, окопный, сыпной, страшный, как оказалось – от вшей, в третьем отряде, а потом бедствие перекинулось на подшефный ему восьмой, там совсем малышня. Примчалась санэпидемстанция, за ней – шум, ор, «скорые помощи», следователь прокуратуры и два фотокорреспондента. Один малек все же помер, потому замять не удалось. Лагерь закрыли, нас, кто не подцепил заразу, – в шею, «по «до мам». Газеты галдели – беспрецедентно! Вопиюще! Злоумышленно! До центральных новостей дошло. А моя мать сказала – чего хотели, когда кругом полный бардак. Еще пару лет назад немыслимая ситуация, а завтра, завтра, вот помяните мое слово – везде так будет! Когда многое сходит с рук, когда никто толком не знает, вправо ему или влево, когда по митингам ходят в поддержку Гдлянов-Ивановых, нет, чтоб хоть плохонькую работу исполнять, когда «демократические союзы» вместо того, чтобы кооперировать людей, науськивают их друг на дружку, когда передовая интеллигенция лезет в залупу, а освобожденные ответственные парторги – в кусты, вот и выходит боком. Однако развал, он начинается не в высоких кабинетах, и не в бунтарских умах даже, а когда вдруг одному человеку становится наплевать на всех прочих – и так оно сплошь и рядом, безнаказанно. Тогда можно не заметить завшивевшего ребенка, потому что медсестра, которой положено по штату, ср…ть хотела на свои обязанности, за котом наплаканную зарплату херачьте сами! И директор пионерлагеря тоже – его думка, как скомуниздить лишний кусок для себя, а детишки – детишки все равно не его. Когда происходит такое, когда только ищут кругом виноватых: кто спер кусок от общей колбасы, когда обиженные и уголовники тискают друг дружку в объятьях, родственные души, когда не пойман не вор, и ловить-то больше некому, все в воры – спят и видят, тогда надо казать кулак. Сверху или на среднем уровне советской власти, но надо. Иначе настанет пир во время чумы, многие глубокие могилы откроются, и примут новых покойников, которым совсем еще не вышел срок на земле. Будут бушевать хаос и тьма, и что из них произойдет на свет – бабушка надвое сказала, скорее, ничего хорошего, «хабалкина лавка», чем прекрасный новый мир. Но мать не верила, что мы, мы все! – не удержимся на лезвии бритвы, что не пройдем, потому попросту забрала меня домой, в следующем году поедешь обязательно, а пока научись занимать себя сама в свободное время, ты здоровенная девка уже, двенадцать лет, в поле батрачить пора. Блин.

Середину лета я не проскучала. Помните? Ирочка и Темка. Мои два новых друга оказались ничего себе. Оба остались в городе, по своим причинам, и оба чуть беспризорными. Не так, как я, конечно. Но достаточно, чтобы в дневное время болтаться, где попало, а в ночное – с разрешения родителей оставаться друг у дружки.