– Что стану делать, блин! Ну, тогда поверю, – ответил гостю Рафа и тоже непонятно почему, вдруг развеселился.

– Замечательно! Просто поверите. И даже не поинтересуетесь, зачем я вам все это рассказываю и доказываю? С какой целью? Ну, ладно. Попрошу вас минуту помолчать, – оставив веселье, строго сказал гость и стал в упор смотреть на Рафу.

Совушкину сначала сделалось не по себе, вспомнился гипноз и прочие рекламные экстрасенсорные штучки, но Рафа быстро успокоился. Никаких дурманящих флюидов он не ощущал, а взгляд гостя, чем далее, тем более делался мягким и ласковым и даже каким-то отцовски заботливым. Рафе тот взгляд был приятен. Правда, гость ни разу не посмотрел Рафе прямо в глаза, и вообще, взором своим избегал его лица. «Что ж, как хочет, так пусть глядит. Мне от того убытку никакого», – решил про себя Совушкин и нарочно выгнул грудь колесом, чтоб улучшить для гостя картину созерцания.

– Ну, вот и все. Теперь будем ждать, – неожиданно сказал его визави, и, оторвавшись от разглядывания Совушкина, поспешно смежил веки, будто боялся пропустить некий важный момент. Затем принялся как ни в чем ни бывало прихлебывать остывший чай из кружки.

– Чего ждать-то? – не понял Рафа.

– А вот скоро узнаем, – только и ответил ему гость.

Через четверть часа в полной тишине зазвенел телефон. Загадочный Вилли нервно мотнул головой, мол, снимай скорее трубку, не пожалеешь. Рафа так и сделал. Незнакомый голос на проводе сначала поинтересовался, тот ли он самый певец Совушкин, а после предложил нынче к пяти вечера подъехать в Останкино и обсудить участие в программе большого шоу, посвященной музыкальным течениям 80-х годов. Пропуск будет заказан. И голос подробно объяснил, в какую именно студию надлежит явиться. Вот тут у Рафы словно нечто перемкнуло в запутавшихся мозгах, хотя ему как раз показалось, что наоборот нечто прояснилось.

– Понял! Я все понял! Вы какой-нибудь хитрожопый продюсер! Прознали, что меня позовут обратно, и теперь спешите пенки снять! Голову мне баснями морочите! А вот хрен вам! И всем хрен! Я вам еще покажу! – и Рафа многое продолжал кричать в том же духе.

Однако, гость его совсем не испугался разоблачений, напротив, лицо его сделалось гневным и суровым, и отчасти бешеным. Роняя слова сквозь побелевшие губы, роковой посетитель произнес:

– Вы идиот. Всегда им были, им остались. Но я вынужден иметь с вами дело, и потому придется вас проучить, – и внезапно закрыл глаза, замер, словно его более не было в этой кухне.

Рафа сразу остановил свой словесный понос, неожиданно ощутив нехороший холодок муторного страха. И все то время, пока гость его сидел, закрыв глаза, Совушкин простоял перед ним навытяжку. Когда гость, наконец, очнулся, снова зазвонил телефон. Рафа, как дрессированная обезьяна, снял трубку. Незнакомый женский голос оповестил его, что произошла ошибка, и в Рафином приезде на телецентр нет нужды.

– Как же это так? – чуть не плача только и смог пожалобиться Рафа.

– А так. Я предупреждал, – тут его страшный гость достал листок бумаги и что-то записал на нем. Затем холодно произнес:

– Вот мой адрес. Когда все обдумаете и одумаетесь, сами меня найдете. Я за вами более бегать не стану. Мне, простите, недосуг.

Жестокая штука эта жизнь. Жестокая и равнодушно глумливая. Как гигантская мясорубка, перемалывающая мускулы, хрящи и кости, и не вовремя зазевавшуюся крысу. Ему еще повезло, он выжил, выкарабкался, нашел свое новое имя, стал Вилли Мошкиным, генералом без войска, арбитром судьбы и летящей стрелой Зенона. Но этот человек! Бедный, бедный, убитый заживо, тихий, несчастный писатель. Он и сейчас что-то пишет, так, для себя, как понял его Вилли. Потому что привык каждый день садиться за стол. И как безропотно он согласился! Так безропотно, что принимать его согласие казалось неправильно и подло. Но не было выхода.

Вилли ехал на заднем сидении своей машины, никуда не смотрел, вспоминал только что случившуюся встречу. С писателем оказалось просто. Он давно уже почти не выходил из дому, и незваному пришельцу, наверное, даже обрадовался, если бы за последние годы не разучился этого делать. На что он жил? Грачевский без околичностей и смущения разъяснил и этот вопрос. Одно польское издательство купило права на его книги для перевода, исправно платит небольшие деньги, а когда их не хватает, то Эрнест Юрьевич приглашает барышника. То есть скупщика редких и ценных изданий. Библиотека, слава богу, великая, и до конца дней хватит. Наследников у него все равно никаких нет. Государство же обойдется и без его книжного собрания. Хватит с него и того, что оно отобрало у него смысл жизни и доброе имя. Ведь Эрнесту Юрьевичу чуть больше пятидесяти лет, в таком возрасте обычно еще не говорят о конце жизненного пути. А он вот говорит. Худой, остроносый, седой, но далеко не старик. И как он поверил! Сразу и без малейшего изумления. Может, потому что и сам творил на бумаге несуществующие, фантастические миры. И, главное, его, Вилли, он ни в чем не винил. Напротив, сказал спасибо, правда вяло и без души, за то, что его труды произвели когда-то на маленького мальчика столь потрясающее впечатление.

Он не старался оправдаться, и нисколько не отрицал того, что состоял сексотом при КГБ. Видимо, оправдываться ему надоело. Но Вилли-то знал, как на самом деле было. Лена Матвеева разведала ему и эту информацию. Хотя секретной она уже не являлась. Детская, студенческая выходка, но заплатить за нее пришлось дорогой ценой.

Еще в бытность свою слушателем пятого филологического курса института имени Мориса Тореза, юный Эрнест Грачевский сделал глупость и ввязался в историю. С иностранцами и спекулянтами. И без какого-либо собственного интереса. Просто девушка попросила. Девушка ему нравилась, и Грачевский не отказал. Он взял конверт и поехал по адресу в гостиницу «Украина». Там он должен был обменять конверт, предположительно с деньгами, сколько их и какие они, он не допытывался, на модный дубленый полушубок. Грачевский, как было велено, дал швейцару три рубля, чтобы пропустили, а на вполне дружелюбный вопрос «куда он, собственно, идет?», юный Эрнест честно ответил. Но до номера он не дошел. Взяли его еще у лифта. В конверте при досмотре оказались немецкие марки, а в указанном номере проживал некий господин Тенсфельд, гражданин Западного Берлина. И карусель закрутилась. Студент Грачевский ничего и не думал скрывать от сочувствующих ему молодцов в штатском, да и сами молодцы уже поняли, что зацепили случайную и мало интересную рыбешку. Но отпускать его все же никак не имели в виду. Разъяснили, что дело пахнет восемьдесят восьмой статьей, без смягчающих обстоятельств, потому что, девушка, конечно, от валюты откажется, и трясти ее не имеет смысла. Уж очень высокопоставленный папа. Но у Эрнеста Грачевского выход все же есть. Надо только написать заявление о добровольном сотрудничестве и по мере сил помогать органам в будущем. Тогда и статьи не будет, и в институте никто ни о чем не узнает. Даже валюту оформят как случайно найденную в лифте и честно переданную в милицию. Студент Грачевский выразил сомнение. Но молодцы в штатском сомневаться не велели, а велели вспомнить непременно о почетном гражданском долге советского человека. К тому же, успокоили они Эрнеста Юрьевича, никто не призывает его шпионить за своими товарищами. Органы интересуют лица исключительно иностранные и из загнивающих государств, а они, как известно, априори все враги и моральные дегенераты. И после недолгих, но энергичных уговоров будущий писатель Грачевский согласился. Впрочем, сведения он давал всего один раз, и действительно добровольно. На хитроумного студиозуса с далекого острова Маврикий, подпольно и нагло спекулировавшего в институте подержанными магнитофонами. К тому же, спекулянт органы мало заинтересовал, и заявление Эрнеста Юрьевича оставили без внимания. А вскоре позабыли о самом Грачевском, по крайней мере, никто и никогда из охранного заведения ни с какими претензиями и призывами к нему не обращался. Когда однажды после перестройки, неизвестный и ушлый малый, ища нездоровой популярности в сумбурных политических кругах тех времен, не вытащил на свет божий то роковое заявление. Эрнеста Юрьевича принялись мазать грязью. И коллеги по писательскому цеху, и прежние друзья, и даже соседи по дому. Вообще, все кому не лень. Эрнест Юрьевич был человек одинокий и беззащитный. С тех пор он стал изгоем. Но самое любопытное, что в последние годы книги его вновь начали повсеместно издаваться. Однако, после робких и единичных просьб, в печатных редакциях ему разъяснили, что ни о каких гонорарах не может идти и речи. А если его, народного ущемителя и грязного сексота в этом что-либо не устраивает, то он, конечно, может судиться. Вот только что скажет на это суд в свете его темного прошлого? Эрнест Юрьевич, конечно, ни с кем судиться не стал, просто смирился. Спасибо полякам, те для видимости хоть составили договор и платят какие-никакие, но деньги. Правда, и здесь не обошлось без скандала. От отечественных же издателей. Мол, зачем продал права, и так далее. Видимо, поляки выходили им конкурентами. Но сейчас отстали, и последнее время Эрнест Юрьевич живет в относительном покое.