С духовными близняшками-пародистами врать, надевать личину, кривить душой совсем не требовалось, Симак-Коляда политикой и общественно-социальной сферой отношений интересовались лишь постольку-поскольку, разве сфера эта выделяла из себя нечто непроходи-мимо кричащее и вопиющее, что даже замороченный спамом дурак не мог бы ее не заметить и не запомнить надолго – на тот срок, который потребен для издания следующего глумливого творения. Так, февральские севастопольские события, словно катализатор, помогли выбросить стремительно на книжные и виртуальные прилавки довольно едкий «романец» с несколько чреватым названием «Пруха», начинавшийся завлекательно: американский эскадренный миноносец «Офф Фаг» крался вдоль освещенных кострами аборигенов скал Феодосии. Или галстучная эпопея опереточного гения М. Саакашвили подтолкнула обоих «братьев из ларца» наваять что-то вроде многокуплетной переделки на расхожий мотив, «в Цхинвале танки грохотали», а дальше нецензурно про целый воз со съедобными подштанниками для грузинского президента. Но это были все цветочки. Впереди – о чем Леонтий еще не ведал, и потому к поделкам Симак-Коляды относился снисходительно, – открывались перед юродствующей парочкой совсем иные высоты, лишь подтвердившие во времени его пророческую невольную правоту: дай спуск, на полную катушку, и стоп-крана не будет. О скором падении малазийского боинга, событии, в общем-то, мало пригодном для веселья, эти признанные шутники еще сочинят ерническую, забойную хохмушку-частушку на сюжет «гусь был весел и смел, гордо в небе парил», старинной студенческой песенки, повествующей о неравной борьбе гусака перелетного и «фантома», летящего с бомбогрузом на Вьетнам. О хронологически последующем затем убийстве «крайне левого» либерала Немцова – событии еще менее пригодном для осмеяния, сотворен будет целый анекдот в стихах: вдоль «кремлевки» киллер ходит хмуро, пост дозорный тишиной объят, у высоких кирпичей бордюра… ну, и так далее, совсем уж на грани всякого человеческого приличия, за которой об усопшем только плохо. При том при всем, что собственно к фигуре непоседливого экс-премьера Симак-Коляда относились даже и с дружелюбием, но ради оплаченного красного словца тут мать родную не пожалеешь, не то, что стороннего мужика, особенно когда власть говорит… ничего не говорит, стало быть, все можно. Хоть покойников из гробов таскать.

Но пока же неспешная приятельская беседа текла в иную, будто заранее подготовленную скверным шампанским вином и хорошим уже градусом в крови, безобидную сторону.

– Кто придумал пить без закуски, тому ухи-ноги оборвать! – порывисто жестикулируя зажатым нетвердо в руке стаканом с виски, резюмировал колобок-Коляда. Виски выплескивалось у него «черезкрайнаружу», распространяя в душном воздухе резкий и довольно на любителя запах разбавленного патокой денатурата. – Дай канапюшку, лучше две, – Коляда потянулся к тарталеткам, полную посудину которых Леонтий все еще держал перед собой на весу.

– Все возьми, мне не хочется. Зачем брал? Все хватали, ну и я стянул, авось пригодится. Вот, пригодилась, – Леонтий с удовольствием избавился бы от глубокой, пластиковой тарелки – того и гляди прогнется вместе с содержимым, но и Коляда был не дурак.

– Все не надо, – отмахнулся великодушно.

– Он на диете. Два дня уже, даже два с четвертью, – подколол подельника вечно мрачно-ухмыляющийся Симак. Тарелку он тоже брать не пожелал, но и от «канапюшек» не отказался. Стал выбирать себе у Леонтия из рук, пригнувшись к кормушке, точно заморенный зимовкой сохатый лось. Возражать вышло бы бесполезно, да и беспардонность Симака по отношению к «своим» считалась общеизвестным фактом.

– Лазарь Каганович был натурализованный крымский еврей, только это скрывали от народа, – тихо, будто бы по секрету, попутно зашептал, разгибаясь, на ухо Леонтию.

– От какого народа? – он сразу даже и не понял.

– От крымского. А теперь будет можно. Теперь это российская история, тебе как другу, первому говорю, после Тольки (так звали по имени сокращено Коляду). Оцени?

– Н-да, непременно, – состряпанную наспех обманку Леонтий ничуть не собирался принимать всерьез, но и обижать Симака не хотелось, записной шутник он всегда на работе, то бишь, на боевом посту. Пусть прибаутки его в основном дурацкие, и отдают дурновкусием. Никто же не требовал, скажем, от Альберта Эйнштейна, чтобы он раз в неделю выдавал по одной теории относительности. Так почему – снисходительно судил уже порядком подвыпивший Леонтий, – почему от приколиста-юмориста все непременно ждут неиссякаемого фонтана исключительно талантливого веселья?

– А говорили, ты в Пятигорск подался, как Лермонтов, – это вышло неожиданно, откуда Симак-то узнал? Леонтий уже успел позабыть о сложносочиненной легенде, под прикрытием которой ему полагалось ныне существовать.

– Не в Пятигорск. Я в Кисловодск. Ездил. Вчера вернулся. Ни-ни, никому! Не то мне по шее! От Граммофона, и вообще. Не вынесла душа поэта…

– То-то я смотрю, ты к стакану прилип, отлепиться не можешь. Вот где целебная водичка, хотя и дрянь. Но что ни пьется, все к лучшему! – захихикал подоспевший в разговор Коляда, он только что, взмах, опрокинул в себя не расплесканные остатки виски, и теперь уже денатуратом благоухало от него самого.

Леонтий набрал побольше воздуха в грудь, чтобы отозваться на предложенный тост – святая правда, что ни пьется, то…! Набрал. Да. И даже приподнял свой бокал, будто в настоящем застолье, дабы потом чокнуться душевно с обоими приятелями, однако, не успел. Ни того, ни другого. Прямо поверх голов на него наплывало, накатывало нечто. Ощущение, предупреждение, неотвратимость, безысходность. Родственное его несговорчивой бессоннице. Нечто безнадежное, на что он не стал бы смотреть по своей воле, но… «не выдержал он и глянул!» В дверях, в темном проеме, будто трагик, появляющийся на сцене из мрачного разлома кулис, – там, в дверях, в мгновенно-неподвижной стойке пойнтера, выследившего дичь, стоял Костя Собакин. Взгляд его, прицельный и примеривающийся, был обращен как раз на шумно разглагольствовавшего Дарвалдаева, и на его слушательницу, ничего о том не знавшую, не ведавшую, мирно потягивавшую из высокого, гладкого стакана розово-вишневый коктейль. Улыбавшуюся с ласковым, искренним одобрением даже и Пашке, она все-таки была фея, из разряда добрых красавиц. Леонтию сделалось нехорошо. Тошно. Мертвенно. Страшно аж жуть. Словно бы он заглянул вдруг в ледяную, бесцветную пропасть, и повредился закружившейся головой, пить ему расхотелось, говорить тоже. А захотелось ему расплакаться, неожиданно, нестерпимо. Расплакаться и убежать. Он не храбрец, он даже не Филон, куда ему до «чухонца». Хлюпик. Сдаться и покаяться, как отрекшегося «либерала» его, наверное, простят. Но разве можно? Нет, нельзя. Этого никак нельзя. Нервы ни к черту. Соберись-ка и живо! Как? Как сможешь, ты – мальчик Аркаша, маленький хакер и «айтишный» асс. Внутри многоуровневой компьютерной игры, представь, спокойно. Спокойно. Сказал он себе, и действительно – вмиг успокоился. Словно чувства его отключились сами собой, оставив владельцу только трезвый рассудок. Ну, может не слишком трезвый, все лучше, чем ничего. Итак. Извечный русский вопрос: что делать? Предельно ясно. Надо. Предпринять что-то. И немедленно. Здесь. Сейчас. Спасти. Увести. Хоть что-то. Уже все равно что. Смятая тарелка шлепнулась на пол у самых ног, несъеденные канапюшки раскатились во все стороны, запачкав желтым маслом правый ботинок. «Ты что, брателло? Что с тобой? Валидол? Имодиум? Дать воды?» Но эти простые вопросы участия уже прозвучали совершенно вне направления его внимания.

Каждый короткий промежуток, когда Леонтий был в сознании, ему приходилось сосредотачиваться, чтобы ответить на единственный вопрос – где он находится? Каждый раз – заново опознавать. В неизвестной комнате. Потом, уже после ответа, он видел, нечетко, как в приступе внезапной сильной близорукости, плоское, белое лицо склонившегося к нему человека. И лишь различив на этом лице выдающийся остро нос, он опять определял для себя следующий шаг-ответ. Этот человек мне знаком, его зовут Филон, он неприятен мне. Потом он отключался, надолго? Такой вопрос он не задавал. Потому что пока не представлял себе простого понятия «долго».