Н-да. Хорошо бы еще прояснить, по какой острой нужде Пальмире и Филону сдались эти религиозные течения? Установить конечную цель, так сказать. Когда наперед знаешь «зачем», куда легче понять «где» и «как»? Но на этот счет Леонтия не просветили, перевели разговор, мягко перевели. На абстрактный ученый интерес. Может, испытание на прочность. Может, тест на сообразительность. Нет, чего-то пришельцы не договаривали. Определенно! Что же, придется ему плутать наобум, одним словом – ежик в тумане. Мультипликационный персонаж, кстати, положительный. Пока Леонтий оценивал себя и свое положение, отмеренная порция похождений Маши и Медведя на диске закончилась. Калерия стала не грубо, но решительно выпроваживать его вон. Что же, покормила и на том спасибо… спасибо этому дому, пойдем к другому. То есть, к себе домой. Он так на сегодня решил – Джедай и до завтра подождет, легко! Тут еще обмозговать надо, как и что лучше спросить. Ну, пора и честь знать! Леонтий откланялся.

Молот, с удалого размаха бухавший в звонкую сковороду, поднял бы и мертвого. И Леонтия поднял. Да что там, поднял! Если бы существовал рекорд, допустим, пресловутой книги Гиннесса, на самый высокий прыжок «взвейсявверх» спросонья на кровати, Леонтий бы вышел победителем на многие годы. Товарищ Сталин таково не подскакивал, когда двадцать второго июня ровно в четыре часа…! А ведь генералиссимусу сообщали, наверняка в выражениях нестеснительных, что настал полный «караул, слоноул и барнаул», и, может, даже – «незагорамигрядущая» казнь через повешение на Красной площади у руин Мавзолея. И ничего, ни один биограф-живописатель не упомянул о том, что, дескать, лучший друг всех физкультурников повел себя неподобающим образом – с громким криком ужаса плюхнулся «с печки на пол», то есть с любимого дивана на засыпанный пеплом паркет.

Били часы. Не часы – зверюги, опупевшие, свихнувшиеся в старинном дубовом гробу механизмы. Свидетели младенческого крещения знаменитого мастера Павла Буре или даже самого Позье. Ходили ходуном и кряхтели, скрипели, ухали и грохали, но все равно били – бу-х-х-хоо-хом! Бу-хо-хооом! И так двенадцать раз, не подавившись вековой пылью и старческой немощью. Мамонтообразные, монументальные, размерами с гардероб.

Не ссы ты, они только в полночь и в полдень могут. Так заведены. Нарочно. Очень ветхие. Соседи пугаются, но терпят. Кто из них всю жизнь тут прожил – всегда эти часы били, говорят. Привыкли, наверное. Вот и не жалуются.

Леонтий едва не завопил: Кто это!??: Кто говорит со мной!?: Коварный дух, покажись! Голос, будто внутриутробный, шел из одеяльных недр или из потустороннего измерения. Ась? Кто здесь!? Уссаться действительно можно – грубо, зато верно, он чуть не обделался от двойного страха. Сначала кандально-колокольный звон, потом неведомый и незримый собеседник, ох, ты, грехи наши тяжкие! Где, кто, что? Леонтий огляделся, недоуменно и подозрительно. Грехи его и впрямь оказались тяжелы. Позвав еще раз:

– Кто ты? Покажись! Чур, меня! – Леонтий получил ответ:

– Лео, ты рехнулся, что ли? Я, Ника! От своего джин-тоника сдурел совсем, – из-под дальнего краешка пухового одеяла вынырнула голова, женская и недовольная: светлые встрепанные пышно волосы, длинные, путанные, будто кто разворошил змеиное гнездо.

– Я не дома?

– Вот чукча! Не дома! – одеяло взвилось вверх, под ним оказалась натурально голая упитанная баба, совершенно, на первый взгляд, Леонтию не знакомая. – Да ты что? Ты же вчера не нюхал и не курил, только бухал себе, и все? Лео, очнись! – перед его растерянным, испуганным лицом защелкали, раздраженно, наманикюренные, крашенные трупно-фиолетовым лаком женские пальчики, пытаясь отвлечь на себя его заплутавшее внимание. – Я, Ника! Слышишь? Может, у тебя микроинсульт, а? Ты меня слышишь? Или видишь? Вот чудак! – Леонтия довольно болезненно пнули кулаком в бок. Он тут же очнулся. Будто застопорившийся переключатель внутри сработал.

– Ника! Божечки мои! Откуда я здесь? А, ну да! А как я …? Ага, само собой…, что-то я того…

– Переклинило! Столько выжрать! Я бы сдохла, – тут особа, назвавшая себя Никой, без преувеличения заржала кобылой. Леонтий едва удержался, чтобы не перекрестить ей грудь – вдруг морок исчезнет?

Он смутно припоминал. Вернее, начал смутно припоминать, разрозненными кусками, едва-едва связно соединявшимися в нужном хронологическом порядке. Он ехал. По Новому Арбату. Потом по Кутузовскому. Зачем? А развернуться! Маразм – это ж далеко. А подумать? Подумать надо было. О Джедае, о Филоне, заодно о Коземаслове и валютном курсе на бирже. Последнее случайно присоседилось. Он ехал.

Ага! Возле театра кошек Куклачева. Ника скандалила во всю с очередным таксистом. Почему, с очередным? Она всегда скандалит, и не только с таксистами. Такой характер. Почему именно у театра кошек? Элементарно. Ника там и живет. Не в театре, разумеется, в соседнем доме. Он затормозил. Опять спрашивается, зачем? Машинально. Видит, знакомая девушка в стрессе. Как можно мимо? Запросто можно, тем более мимо Ники, потому что, «не мимо» весьма чревато. Но он задумался. И не успел одуматься. Затормозил. Привет? Привет. В чем проблема? Вот ишак, у него сдачи нет! Я деньги не печатаю! Договаривались за триста! Иди, меняй, мудель! Не мое дело, где! Слушай, Лео, у тебя нет случайно триста под расчет? А, спасибочки! На, держи, обсос! Вали отсюда! Сам, хуйло! – нормальные выражения, для Ники нормальные, потому и не завяли у него уши. Услышь он такое, к примеру, от Калерии, точно бы решил – космические пираты захватили Землю и самый жестокий и главный вселился в тело его бывшей жены – иного объяснения он бы не нашел. Но для Ники – каждодневный привычный лексикон, он не содрогнулся, не поморщился, не отвернулся вежливо-нравоучительно. Да и бесполезно: перевоспитывать Нику было все равно, что увещевать чикагского бутлегера времен Великой депрессии оставить свое ремесло и принять дзэн-буддизм. Потом? Что было потом? А потом была стеклянная бутылка джина «бифитер», пластиковая бутылка тоника «швепс» и два бумажных пакета дешевого испанского вина, название не суть важно, все равно он не помнил. У Ники сорвалось свидание – настроение гадкое, надо отвести душу, а не с кем, подружки сучки, у всех вечер устроен, одна она, если Лео не распоследняя сволочь, то не бросит старую любовь в беде (про старую любовь было явное преувеличение, и безразмерная брехня, но тогда он не стал уточнять – из джентльменских соображений). Пришлось припарковать Ящера, подняться в квартиру. Нет, не так. Сначала в магазин, затарились спиртным, потом в квартиру. Ника еще обошлась с ним порядочно, зная его финансы – само собой, разумеется, дама не платила ни за что. Она запросто могла опустить в ноль любой мужской бюджет, одномоментно, в широком жесте, ящик «Болинжера» помножить на ящик «Вдовы Клико», заносите! Но вчерашним вечером он был для нее не мужчина-кошелек, а мужчина-поплачь-в-мое-плечо, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Еды в Никиной квартире не оказалось. Может, и не шаром покати, но квартирные тараканы точно бы передохли от малокровия и дистрофии. В кухонном шкафчике нашлась только полупустая коробка «мюсли» с изюмом, они высыпали оставшееся содержимое в тарелку, будто бы семечки – вот и вся закуска. Как же он напился! Обед, предложенный Калерией, нипочем не смог бы сдержать винно-джинные потоки, да и был, если честно жидковат – Калерия сидела на вечной «безжировой» диете, впрочем, никак не сказывавшейся на ее кариатидно-скульптурных формах: поддерживать балконный выступ мраморного новорусского дворца ей можно было предложить с уверенностью и без опаски. В общем… в общем с Никой у них и без закуски пошло-поехало, по кривой дорожке… вплоть до бомбометного грохотания напольных часов-убийц. Середину попойки вспоминать ни к чему – скучно и привычно. Нажрался до голубых тополей, в первый раз что ли – где я? – или кто я? Хорошо хоть у Ники, у нее можно было свободно, без лишнего стеснения, свой человек, точнее… а что точнее? Это все равно, как проснуться в борделе, с одной лишь разницей – угрюмый вышибала-сутенер не попрет из-за того, что вышли время и деньги.