Матвеев все видел. И Валькино лицо, принявшее вдруг отсутствующее и зловещее выражение, и последующую болезненную гримасу, исказившую черты. Матвеев увидел и понял. В нем ничего не осталось вдруг, кроме тошнотворного ужаса. Монстр, которого он страшился большую часть своей жизни, бесился на свободе, выпущенный никем иным, как им самим, и теперь изготовился растерзать его, Зулю Матвеева. Разум более не служил Зуле, спасовав перед непосильным испытанием, покинул его наедине с обезумевшими чувствами. А чувства, среди которых заводилой и направляющей силой был неописуемый страх, толкали Зулю на бессмысленные и бесполезные поступки. Вместо того, чтобы упасть Вальке в ноги и умолять его взять свои распоряжения обратно (Чем черт не шутит, вдруг возможно? По крайней мере это был единственный, реальный шанс), Матвеев бросился с дикими воплями из квартиры вон. Ободрал руки о замок, выскочил на лестничную клетку, с грохотом захлопнул за собой дверь, и зачем-то подпер ее всем телом. Словно закрыл опасность внутри.

Через мгновение гробовой тишины подъезда Матвеев частично вернул предательский разум на место. Так. Что теперь? Нет, нет, умирать он совсем не хочет. Но глупо стоять здесь и ждать, пока на тебя обрушится Нечто. Надо выбираться. В конце концов он многое знает о свойствах стены, и, может быть, сумеет ее обмануть. А там, глядишь, Валька одумается, захочет его спасти, и предпримет что-нибудь. Нужно лишь выиграть время. Озираться на дорогах. До самого дома идти пешком. Да нет, не идти, красться. Чтобы ни было на небе и на земле, при малейшей странности прятаться и убегать. Даже космический метеорит не сойдет с первоначально заданной вихрем траектории и не станет гоняться за ним по пятам. После запереться в квартире и Лену тоже запереть, возможно, насильно. Она, кажется, в последнее время стала очень дружна с Валькой. Ведь не захочет он причинить Лене вред? Не подходить к электроприборам и не приближаться к окнам. Слава богу, черный вихрь поражает только снаружи. Он не может убить изнутри. Скажем, заставить Зулино сердце перестать биться или заразить его тело чумой египетской.

Пока же, в первую очередь, надо безопасным способом покинуть подъезд. Значит так, вычислял Зуля, на лифте он не поедет ни за какие коврижки. Самое это гиблое место. А пойдет он тишком по лестнице. Медленно и осторожно. Подальше от перил. Если где-то откроется дверь, то он, Зуля, переждет. Нет, лучше поднимется обратно на пролет. Мало ли что: грабители, бешенные собаки, лыжные палки, горючие химикаты.

С неистово колотящимся сердцем, которое выписывало вне ритма мертвые петли, и то и дело входило в штопор, Зуля стал спускаться по ступеням. Окна высоко, это успокаивает. Значит, вывалиться у него едва ли есть шанс. Так, еще два пролета. А в подъезде тишина. Может, Валька уже передумал? Ладно, до выхода целых три этажа, там посмотрим. Матвеев остановился, перевел дух. Страшно! Как же ему страшно! Не разумнее ли вернуться? Да, да, и попросить прощения. Прощения и защиты. Это, наверное, самое мудрое решение. Но одна мысль, что ему придется проделать обратный путь наверх, привела Зулю в умственное исступление. Нет у него сил. Он машинально поставил ногу на следующую ступеньку… Когда за высоким, узким лестничным окошком внезапно что-то вспыхнуло. Зуля понял, надо бежать. И тут же раздался звон бьющегося стекла. Матвеев ринулся вниз. Не то, чтобы там безопаснее, просто вниз бежать было легче. Но уже на пятой ступеньке он не выдержал, оглянулся назад. Чтобы, на всякий случай понять, с чем он имеет дело. Вдруг опасность, благодаря его прыти, уже миновала.

Зуля на ходу обернулся и, за секунду до собственной смерти, понял, что бежал он напрасно. Нет, это действительно был не метеорит, хотя и вещь неодушевленная. Метеориты, лыжные палки, динамитные шашки, обломки стекла и впрямь не стали бы, и не смогли бы гнаться за ним. Но вот эта штука вполне могла. В силу собственной природной непредсказуемости. Очаровательная в своей угрозе, свободная как воля, и сверкающая как солнце. Шаровая молния. Матвеев успел увидеть ее и распознать, прежде, чем клубящаяся, огненная субстанция ударила его прямо в лоб. «Не очень и больно», – подумал Матвеев коротко, и то была последняя в его жизни мысль. Зулю она не утешила.

На звон разбитого стекла и удушливый запах гари из двух соседних квартир выскочили встревоженные мужчины. Они и нашли на лестничном пролете нелепо опрокинутый навзничь труп, с опаленным дочерна лицом и осыпавшимися пеплом волосами. Поднялся крик. А вскоре кто-то уже бежал к телефону, звонить в милицию.

Валька не слышал и не мог слышать криков на лестнице, но о Зулиной гибели он узнал в тот же миг, когда она случилась. Особенно резкий и мощный болевой удар уведомил его об исполнении желания. После боль поднялась в нем привычной, высокой волной. Но в Вальке, помимо боли, пребывали никуда не подевавшиеся гнев и невыносимая обида. Они-то и столкнулись с накатившей на него черной, раздирающей череп, мукой. И Валька очутился вдруг на ничейной территории.

Это было престранное ощущение. Словно бы его тело отделилось от его сущности, оставив ей лишь наблюдательные способности и голый, абсолютный разум. Валька как бы увидел себя со стороны, увидел, как боль постепенно растворяет в себе воды его гнева, и захватывает одну позицию за другой. А он следит за безмолвной битвой из своего ментального пространства, и знает, что телу его плохо. Но сам Валька, кроме знания, не чувствовал ничего. Потому, что чувств у него попросту не было.

Правда, собственное тело очень скоро сделалось Вальке неинтересным. Ну, чего смотреть, если и так все ясно. Гнев отступит и сгинет, ведь физическая боль сильней всего на свете. Пока, до своего возвращения в чувство, он может осмотреться.

Пространство вокруг Вальки было невероятно неподвижным и в то же время изменчивым, но как-то неоднородно и дискретно. Все сущее здесь предстояло перед ним в виде идеальных геометрических форм, возникавших словно из ничего и ниоткуда. Валька захотел пойти и посмотреть поближе, на вопрос «куда именно?» он тут же ответил себе, что, хотя бы вон до того дальнего, прозрачного октаэдра. Едва он подумал так, как очутился вблизи геометрической конструкции без всякого с его стороны движения. Вот это да! Октаэдр тем временем поменял цвет. Сначала на фиолетовый, потом на абсолютно черный. Валька понял, что именно эти цвета он и хотел увидеть. И тут его позвали.

Валька обернулся и обнаружил рядом с собой человеческую фигуру. Необычную и странную, но человеческую. Светящуюся, белую, идеально четкого контура. Одни линии и более ничего.

– Ты кто? – спросил фигуру Валька. Как и чем он спросил, Валька не знал сам, ведь никакого материального языка у него не было. Однако, слова не только получились в его сознании, но и нарисовались в пространстве синими, печатными знаками. Так что их попросту можно было прочесть.

– Я, – скромно ответила фигура. Ее ответ тоже возник, начертанный в ярко зеленом цвете.

– Здравствуйте, Павел Миронович, – неожиданно сказал Валька. Но уже понял, что не ошибся, и ничего неожиданного в появлении перед ним Аниного папы нет вовсе. Он ведь втайне желал увидеть Павла Мироновича и вот, увидел. – Вы настоящий? Или я вас только что придумал?

– Настоящий. Но, конечно, относительно. В том, что ты меня видишь, ничего удивительного нет. Ты позвал, я пришел. А ментальное пространство общее для всех. Кто, разумеется, не имеет тела. Или, временно выходит из него.

– Понятно, – ответил Валька, хотя на самом деле ничего понятно ему не было. – Значит, вы теперь здесь живете? В смысле, существуете?

– Нет, существую я в ином месте, – после этих слов в пространстве вспыхнула в скобках надпись: «ироническая улыбка». Однако, Павел Миронович продолжал:

– Сюда я лишь иногда захожу. Не очень-то интересно. Здешний мир – это, так сказать, «res cogitans». То есть, вещь мыслящая. В чистом виде. Абсолютная и строго логичная. Игры разума и ничего кроме.