Он, кажется, уже провидел, что будет дальше. И как оно будет. Если он позволит себе «самозащитный» страх. И вот этого он, хлипкий и уступчивый Лео Годо, допустить не мог. Нельзя было. Ни слова, ни звука, знать не знаю, ведать не ведаю, а зрение вообще минус тридцать по Цельсию. Глумливая истина: молчание – золото. Ошибочка вышла, гражданин начальничек! Ведь иначе – Костя без раздумий и сомнений тут же пристегнул бы его к ведомственному интересу, в качестве доносчика или подневольного наблюдателя, официального информатора, причем кругом виноватого и обязанного искупить, не кровью, но чернилами – не то, сами догадайтесь, чего произойдет. А у него Калерия, Леночка, мама и отчим, и даже добавить сюда для ровного счета упавшего папу Гусицына, тоже ведь жаль, и тоже крючок. Но Леонтий не мог на него поддаться, каким бы жирным ни казался червячок, и какой бы жадно-ждущей ни мерещилась щука поблизости. Почему? Что он знал о Пальмире? Что он знал о намерениях параллельных пришельцев? Что он знал об их будущем и настоящем? По правде-то говоря – ничегошеньки не знал. Вот именно поэтому – не мог. Он тоже любил и почитал философов-братьев АВС, и даже без преувеличения – чтил глубоко. Пусть и не смотрел великое творение Германа, но ведь в компьютерный век ознакомление с кинолентой нетрудно отложить, чтоб без спешки и с настроением. Тем более, поведение его направлял сейчас совсем другой сюжет. Когда-то казавшийся ему, по молодости и глупости, не имеющим жизненного отношения к реально возможным событиям – речь шла о роковом полицейском поступке инспектора Глебски в отеле «У погибшего альпиниста», надуманная ситуация, так полагал он, пока сам не очутился в похожей. Он ничего или почти ничего не знал о Пальмире и Филоне, и потому не мог их сдать. Не мог выдать на расследование и растерзание, даже во имя государственных интересов. Потому что, здесь все же присутствовал интерес, гораздо более высокий, хотя еще вчера ему казалась – что может быть выше интереса Родины-России? Сам же мечтал – вот бы его призвали и вот бы ему повелели, взять в руки стреляющее перо и послужить. На благо Народа и Отечества. Но так было вчера. А сегодня? А сегодня Косте Собакину придется выкусить. И если нужно, он, Леонтий рискнет. Решится на настоящий обман. Сыграет роль. Запорошит отводом глаза. Ради… ради чего? Чтобы отель «У погибшего альпиниста» никогда и ни один другой писатель не переименовал в его честь в барак «У пропившегося мерзавца».

В одно его ухо насильно влетало, в другое свободно вылетало, Леонтий послушно и покорно кивал. Да, да. Да. Он заглянет, так, невзначай, по-соседски, он выяснит, что сможет, уж как сумеет. Кто? Откуда? Зачем? Он потом доложит. Непосредственно Косте. Или майору Ломоть-Кричевскому, ох, не простому майору! Тот дальше сообщит куда следует. А как же! Вообще-то многого не ждите. Лучше бы сами пошли. Нельзя привлекать внимание? А-а-а! Как-как? Проштрафился, отвечай. Только, что он преступного сделал? Ненаблюдательность и разгильдяйство? Разве можно было знать наперед? Мы люди мирные, в академиях ГРУ не обучались, с нас и спрос иной? Леонтий сыпал нарочно холостыми, «предупредительными» встречными вопросами. Хотя ответа Костя как раз не требовал, он будто бы осведомлен был обо всем, что происходило за стальными профессорскими дверями, стало быть – ни о чем он понятия не имел, но лишь исполнял свою контрразведывательную работу. И сейчас Леонтий соглашался с ним, обывательски-покорно, склонив беспутную голову. И думал. Что делать? Завтра. Завтра. Предупредить. Поговорить всерьез. И что? Дальше что? Бог весть. Может даже – бежать! Тут он очнулся. Костя уже уходил. С лакейской угодливостью Леонтий бросился открывать перед ним дверь. И пусть. Если надо. Если надо Пальмире, и если надо Филону. Он бы и на брюхе пополз. Для совсем чужих и потусторонних ему людей. Может, и не людей даже. Но вот же – тот, кого он с открытым сердцем большую часть своей жизни, почитал за главного друга своего – он как раз стал ему чужим. В одночасье. Навсегда. Костя Собакин принял для себя, что разумеется, правую сторону, а он, Леонтий, отныне, выбрал левую. Надолго ли? Выдюжить бы. Не факт. Ох! Придется солоно.

– Что такое? – с натянутой насильно на кукольное лицо, непонимающей улыбкой, спросила его Пальмира. – Это мне? Нам?

– Вам. И… взгляните, – Леонтий не позволил себе сказать – прочитайте. За истекшие стремительно сутки каким же осмотрительным стал он! переделался, превратился, обернулся, оземь с перепугу! не за себя даже! из прежнего олуха прямо-таки в обученного империалистического агента. Труден только первый шаг, воистину маркиза Дюдефан не зря произнесла святые эти слова, хотя над святым Дионисием, шествующим с собственной отрубленной главой в руках, они как раз прозвучали издевательством. Но в данных обстоятельствах, возможные подслушка и прослушка, проглядка и подглядка, тоталитарный рэп в остаточном исполнении ретивой спецслужбы внушали Леонтию крайнюю конспиративную осторожность.

Подошел, долговязой «цапельной», неспешной походкой, Филон. Брезгливо кинул томный взор на рукописные листы – числом два. Уже открыл было ехидно-щелевидный рот, но Леонтий резко и многозначительно поднес палец к своим губам, потом указал куда-то в потолок, имея в виду наблюдательные высшие силы, и для окончательного вразумления «чухонского» младенца отчаянно затряс головой, будто старый паралитик, собирающий жалостную дань на паперти. Все эти дикие знаки, на любом языке жестов означавшие крайнюю опасность, похоже, только напугали Медиотирренского умника, бедняга попятился бочком, бочком! точно покалеченный краб – наверное, он бы перекрестился, если б умел: изыди прочь, Сатано! (невольно усмехнулся про себя Леонтий) – затем, следуя неясно какому мотиву, присел, насторожено, на корточки у стены, поближе к полотерной машине, будто ждал от нее прикрытия и спасения. Может и ждал. Леонтию сие было неизвестно.

– Вы смотрите, смотрите, – настойчиво повторил Леонтий. Удостоверившись, что Пальмира, не вдаваясь в долгие ненужные расспросы, углубилась в скромные, исчерканные странички, он зычно понес нарочитую околесицу, будто в матюкальник вещал: – Как ваш братец поживает? В деревне теперь? – А? Да, да! – был ему необязательный конспиративный ответ. – И правильно. Свежий воздух. Приволье. Речка. Поле. Коровы. Гуси. Березовые рощи. Кругом. Пусть себе бегает в свободе. Только кирпичи вот – ему бы не давать. Подальше бы. – Нет, нет. Да, само собой, – Пальмира еще читала не слишком разборчивые строки, но что поделаешь? С этими планшет-ноутбук-смартфонами он совершенно отучился внятно писать от руки. Кто же знал? Кто знал, что пригодится? – пригодится чернильный текст? С полчаса тряс полу-засохший перьевой «монблан», пока не сообразил взять у разворчавшегося мальчика Аркаши простую гелевую ручку: учись правописанию, вундер! неизвестно, когда выручит – а то: говно мамонта, говно мамонта! однако, не все хакеру – киберпространство, бывает и постный на вирусы день.

Идея с письмом пришла к нему неожиданно. Неожиданно, но… предсказуемо. В письмах была его «последняя» жизнь – Леонтий с детства именно так подразделял времена своего существования. Ушедшие, предшедшие, последние, насущные, то бишь, грядущие. Он письмами баловался, к Сцилле, и не только, много в «российке» и других изданиях, где требовался профессионально-свежий, но в то же время непредвзято-народогласный взгляд на события, факты и их комментарии. Ему ведь нужно было предупредить. Непременно. Но как? Леонтий, что понятно, в академиях ГРУ действительно не имел чести… ни даже малейшего побуждения к подвижнической разведывательной карьере. Куда ему? Тонкорунной овце в носорожьи бега. Но читывал изрядно, и о Штирлице-Исаеве, и о кембриджской «пятерке», и о коварном и подковерном Киме Филби, и о «джеймсбондовских» похождениях тоже, между прочим, правда – в далеком детстве. Это, не считая приблудных «вокзальных» романчиков – а в вокзалах-аэропортах и подворачивались они для коротания долготечного времени, – о ментовских войнах, об ушлых киллерах и их жертвах, о кознях записных уголовников в законе, купленных на корню румыно-пакистанскими разведками: мура, одним словом, но и там порой шутя, говорилась правда. Хотя бы та, что осторожность – прежде всего. Особенно, если хочешь совершить противо… ой-ой, не так, слишком чересчур! – всего только околоправное нарушение.