Пока кудахтали над Феноменом, пока не опомнился Мао и не приступил к допросу с пристрастием, пока хозяйское око просто Ольги не следило за мной. Я поспешил в четвертую. Мотина койка у окна, через одну пустовавшую, коротенькое тельце, делает вид, что крепко спит? Вот уж в это я не верил точно. Я присел рядом на свободное место, крупная сетка в отсутствие матраца ехидно скрипнула, но кому это могло помешать? Остальные тоже делают вид, да и не очень скрывают. Бельведеров демонстративно натянул тощее летнее одеяльце на макушку, дескать, не обращайте внимания, и смело вычитайте мою особу, свершайте то, «за ради чего» пришли. Я должен был спросить. Но как? И главное, о чем? Некогда я прочитал в лаконично тревожном фантастическом рассказе: чтобы правильно задать вопрос, нужно знать большую часть ответа. Поэтому я решил начать с утверждений.

– Вы были правы. А я повел себя, как последний кретин, – слишком сильно было сказано, но Мотя и ухом не дрогнул, привычно сопел и сжимал кулачки. Я продолжил наобум: – Большое везение, что первая попытка похитителям не удалась, – я нарочно предположил, будто это было именно похищение, какого черта могло быть еще? «Гения-то вашего приберите!»

Мотя уставился на меня. В одно мгновение. Круглые его глазища словно распахнулись мне навстречу, и встреча та оказалась суровой. Он заговорил так, будто отрезал слова, скудно и не больше необходимого.

– Не похищение. Называется – провокация. Исполнители обстоятельств не знали. Старались и провалили дело. Очень грубо.

Мне ничего другого не оставалось, как только подхватить чужую мысль:

– Вы думаете, провокация состоялась? – как и для чего, я понятия не имел, но пусть бы малейшая информация. Он презирал меня, наверное, или это лишь мерещилось моему виноватому воображению?

– Более чем, – вот и все, что Мотя ответил мне.

И я начал умолять. Каяться и умолять. Не хочу приводить здесь. Не из-за испытанного унижения, его не ощущалось вовсе, а просто это были обычные слова. Каждый знает, какие. Каждому доводилось хоть раз в жизни.

– …пожалуйста. Малейший намек, что произошло…, – я увял и совсем иссяк. Однако все же пробил стену.

Он заговорил, не подробно и не вполне ясно, но и на том спасибо.

– Вмешались третьи силы. Иначе исполнители потом бы убили гения, – мне отчего-то показалось, что Мотя произнес имя Феномена с маленькой буквы, как человеческое определение. – Они бы ошиблись. Проверить могли только одним способом – заставить проявить себя. Теперь сомнений будет еще больше.

– Это вы пришли на помощь? – белиберда какая-то, Мотя и помощь, о чем я говорю?

Он ответил уклончиво, и самим этим фактом изумил меня до печенок, потому что не стал отрицать, но словно желал избежать прямого признания:

– Гения можно было спасти. Его смерть ничего бы не изменила. «Мертвый» человек пошел бы дальше. Он и пойдет. Но, не зная куда. Это возможность.

– Возможность для чего? – я брел за Мотей следом, точно начинающий слепой за поводырем.

– Возможность выиграть время, – он резко отвернулся к окошку, я, видно, надоел ему.

– Мотя, что происходит в этом дурдоме? – я впервые за последние несколько лет употребил слово «дурдом» в идиоматическом смысле. Безответно. – Что мне-то делать? – я чуть ли не всхлипнул, вот был бы хорош!

– Что угодно, – произнес Мотя после некоторой томительной паузы. Зато и не посмотрел на меня. – Важно перестать делать так, чтобы ничего не делать, – он замолчал и спустя несколько упорхнувших без надежды мгновений демонстративно всхрапнул.

С этого момента я перестал быть его медбратом, а Мотя – моим подопечным пациентом. Словно хлебнув колдовского зелья, мы обернулись в отношении друг к другу двумя равноправными персонажами драматической, сюжетной повести с неизвестным концом, которые и счастливы бы на скорую руку разделаться с утомительной, связавшей их бодягой, дабы идти каждому своим путем, но шалишь! Хитрый манипулятор так выстроил задуманное действие, что разойтись до финальных реплик совершенно невозможно, хотя бы и хотелось превыше всего на свете. Не то, чтобы мы оказались вынуждены «через не могу» терпеть свою обоюдную зависимость, однако существование порознь нам обоим пришлось бы больше по душе. Для этого надо было провести и доиграть до опущения занавеса полученные неволей роли, по возможности сохранив и головы вместе с волосами. Поэтому я прекратил, не без насилия над естественным потоком мысли, думать о себе и своем новом положении относительно Моти, а начал думать о том, что же он пытался мне сообщить? Или не пытался, а нарочно темнил? Зачем?

Заставить проявить себя. Чем же особенным Феномен мог себя проявить? Тем, что справился бы с парочкой каменно трупных амбалов-молотобойцев? Так ведь он не справился. Но кто-то рассчитывал, что произойдет иначе? Это предположение уводило меня на давно отвергнутую логическую дорожку о справедливости лечебных стараний Феномена. Значит, в них был смысл? И кто-то ожидал явления сверхчеловеческих способностей? Тут и коммерческая выгода налицо. Если может один, значит, сможет другой. Панацея от египетской казни двадцатого века. Главное, монополия на технологию, или эксклюзив на методику, или какая еще юридическая хрень. Но красть-то с какой целью? Проще договориться. Да ведь Гению-то Власьевичу достаточно было вскользь брошенного намека, будто его усилия кому-то интересны! Он бы себя в анатомическом театре выставлять на людях согласился. Если бы кто поверил ему или в него… Нет, не красть, не красть. Мотя сказал, провокация. Которая удалась. Но сам Феномен на экзамене провалился. Или не провалился? Или провалился кто-то другой? Ради кого и затевалась подленькая проверочка. «Теперь сомнений будет еще больше». Ага! Значит и атака братков-клонов не случится последней. Я решил о себе, что схожу с ума. Ребята просто искали выпить, агрессивные от градусного «недогона». Заблудились и растерялись. И поэтому схомутали беспомощного пациента в изоляторе, чтобы тащить его за собой с целью обменять на бутылку, так что ли выходит? И кто кричал? Зверски истошно, будто революционер Лазо из паровозной топки? Я готов был дать на отсечение любую сокровенную часть тела – исходящие ужасом вопли имели своим производителем не Гения Лаврищева.

А моя-то роль? Несчастная случайность, или роковая неизбежность? Скорее случайность. Если за мощными фигурами братков стоял «мертвый» Николай Иванович, то я не более, как подвернувшийся вовремя вариант. Что им стоило сделать какой угодно набор ключей? У нас не Алмазный Фонд и даже не хранилище скромного уездного банка. А тут влюбленный дурень забыл запереть дверь. Проследили и не замешкались. Все шито-крыто. Ну, да. Только маленькая неувязочка. Два замка из трех не имеют внешнего доступа. Это, собственно, скорее засовы, чем замки. Чтобы подобраться к ним одних ключей маловато. Я запутался. Тьфу ты, какая разница, которым способом они собирались войти, если бы я не облажался единственный, первый и последний раз? Будто я взломщик и это у меня должна голова болеть! Вот что делать с Мао, вопрос вопросов. Пойти тотчас или подождать утра? Лучше не медлить, уж довольно, изжил из себя толику дури на горьком опыте – завтра все равно, что никогда. Маньяна, завтра – любимое словечко радушных бездельников, отважных трусов и оседлых побродяжек, очарованный странник Джек Керуак понял бы меня. Опять же, как предстать пред начальственные очи? С повинной или с ловко состряпанной сказкой? Это уж как сложится. В процессе.

Я ничего не изобретал наперед, даже не выстраивал мало-мальски связно своего повествования, разговор с Мао произошел сумбурно в ободранной мужской умывальной – в бане возле крана, иными словами, я просто отозвал в сторону, где было удобно общаться вдали от чужих, в особенности женских ушей. Главный ни разу меня не перебил. Тема ночи открытых дверей вообще не всплыла, и правильно, не до нее. Я выложил начистоту. И предупреждения Моти, и просьбу-приказ разузнать о мумии тролля, и свои видения в коридоре о клине белых пешек, и последний диалог, из которого мало что уразумел. Мао слушал и молчал, как обреченный подсудимый – приговор, который обжалованию не подлежит.