— Не советую стрелять, — произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. — Мы тоже стреляем на поражение.

— Что это за пищали? — спросил подпоручик.

— АК-74, - честно ответил Усман. — Пусть вас не обманывает, что ствол у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.

— Зачем пугали людей на тракте? — подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.

— Кто пугал? — как бы не понял Усман.

И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.

— Бросай оружие! — заорал он. — Неподчинение карается расстрелом на месте. Считаю до трех. Раз, два…

На счет "два" тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, а его лошадь испуганно заржала и попыталась сдать назад, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.

Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:

— Во имя отца и сына и святаго духа…

Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал горячее или холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение послало в мой мозг четкий и недвусмысленный приказ, которого нельзя ослушаться, потому что иначе конец.

Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между двумя глазами монаха красным цветком расцвел третий. Редкостная удача, очень трудно направить пулю в какую-то определенную часть тела противника, когда стреляешь навскидку. А вторая пуля усвистела куда-то далеко, это нормально, именно поэтому мы говорим "одиночный выстрел", а подразумеваем "парный".

Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко дернули за веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул на землю, как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что глаза Христа погасли и стали обычными серебряными глазами серебряного распятия.

— Бросайте ружья! Быстро! — резко крикнул Усман и стрельцы послушно выполнили команду.

— Ты! — показал он на подпоручика. — Медленно достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо. А теперь все дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать.

Он подошел ко мне и спросил:

— Почему ты выстрелил?

— Глаза на распятии…

— Думаешь, это было опасно?

— Уверен. Понимаешь, крест…

— Потом расскажешь. Эй, бойцы!

Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом, держась на почтительном расстоянии.

— Кто мне скажет, — начал Усман, — зачем вы нас искали?

Подпоручик Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить, вначале сбивчиво, а потом все более четко:

— Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями, ехавших на подводах Тимофея Михайлова.

— Почему разбойниках? — удивился Усман.

— Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельное оружие носят баре, стрельцы и разбойники.

— Может, мы баре?

Емельянов вежливо улыбнулся.

— Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?

— Как что? Что обычно. Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.

— Что за правеж? Дыба, что ли?

— Может, и дыба, — согласился подпоручик. — Только разбойники обычно все сами выкладывают.

— А если мы не разбойники?

— А кто же тогда?

Усман вопросительно взглянул на меня и я кивнул.

— Похоже, что мы явились сюда из другого мира, — начал я и трое стрельцов немедленно перекрестились. — В этом мире от рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты, и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все и каждый может читать библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное и мы оказались здесь, мы долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними мы приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня мы поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что вообще здесь происходит и почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?

— Божье слово, — ответил Емельянов.

Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.

— Что еще за божье слово? — спросил я. — Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?

— У любого распятия. Только слово должен говорить священник.

— Понятно. То есть, непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?

Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды. Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:

— Слово дано истинно верующим от бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово и слово было от бога и слово есть бог.

— Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет? — спросил я.

Новая волна крестных знамений.

— Сказано в писании, — продолжал Емельянов, — что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.

Я, кажется, начал кое-что понимать.

— Что может вера обычного человека? — спросил я. — Например, того монаха. Он мог меня убить?

— Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно и от него нет защиты. Почему ты еще жив?

— Он не успел договорить свое заклинание.

— Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.

Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему… крест?!

Ладно, с этим потом разберемся.

— Как можно увеличить веру? — спросил Усман. — Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться… правильно? Кстати говоря, силу дает слову только христианская вера?

Емельянов помотал головой.

— Нет, — сказал он, — у бусурман тоже есть слово, иначе с турками не воевали бы каждые десять лет. Божье попущение, говорят.

— Понятно. Это поэтому никому нельзя учиться грамоте?

— Почему никому? Я, например, грамотен.

— Да, конечно, офицеру без этого нельзя работать с картами. А крестьянам она незачем, а то еще библию прочитают и словом овладеют. Правильно?

Подпоручик мрачно кивнул. Усмана несло.

— И кресты нательные у вас тоже запрещены, да? По той же причине. И монахи у вас вроде как боги, только маленькие?

— Так нельзя говорить, — возмутился подпоручик, — ересь карается…

— Да мне плевать, чем карается ересь! — взвизгнул Усман. — У нас два автомата и пусть только попробуют покарать!

Емельянов задумчиво посмотрел сначала на Усмана, потом на меня.

— Я не понимаю, — осторожно начал он, — почему вы еще живы. Выстрел не может обогнать слово.

— У хорошего бойца выстрел все может! — выкрикнул Усман и успокоился.

Он повернулся ко мне и вопросительно взглянул мне в глаза. Я значительно кивнул.

— Крест может быть защитой от слова? — спросил я.

— От слова нет защиты, — ответил Емельянов, — только вера и, как символ веры, другое слово. Хороший священник произнесет слово и без креста.

— А крест в руках неверующего? — уточнил Усман.

— Простая побрякушка.

На всякий случай я подошел к убитому монаху и снял с него крест. Да, канон здесь явно не тот. Если обычно Иисус дистрофически тощ, то здесь можно подумать, что на кресте распят Жан Клод Ван Дамм. И выражение лица не скорбное, а совершенно спокойное и уверенное, будто не на крест он взобрался, а на тарзанку в Парке Горького. Я вгляделся в глаза Иисуса, я попробовал передать вечно живому богу часть своей силы и получить сторицей, как он обещал ученикам, но ничего не случилось. Живой бог выглядел мертвым, а я не чувствовал в себе никаких сверхъестественных сил. Я перекрестился и почувствовал себя идиотом. "Отче наш" я решил даже не начинать.