Кукол нужно было держать в коробке или играть с ними на постели. Но пока мама была на работе, Рэни часто притаскивала коробку в кухню, усаживала кукол под стол и залезала туда сама. Там у них был дом.

— Поправь платье, — бормотала девочка себе под нос. — Какая ты неаккуратная! Тебя мальчики любить не будут. А ты что сидишь? Ну-ка быстро собери свои игрушки!..

Взрослая Рэни была тут же, запертая в теле себя-ребенка, и из дальнего угла сознания с ужасом наблюдала за всем тем, что, как она думала, безнадежно забыто. Ей не хотелось возвращаться в этот дом, в котором она родилась и выросла, и из которого сбежала, как ей казалось — навсегда. И вот оно вернулось, это детство, вместо сна о любви. Ей хотелось плакать, но тело девочки не слушалось — руки ребенка раздевали и одевали кукол, варили для них кашу, помешивая утащенной из шкафчика у мойки ложкой в пластмассовой миске.

Скрежетнул замок, открылась дверь. Высокая темноволосая женщина шагнула в прихожую, замерла на несколько секунд, потом тяжело выдохнула и поставила на пол две увесистые сумки.

— Мама пришла! — побежала ей навстречу девочка, споткнулась о сумку — под ногой что-то чвакнуло. — Мама!

— Не ори, умоталась я, — отмахнулась женщина. — Смотри куда идешь! Если яйца разбила, я тебя выпорю!

Рэни скуксилась, вернулась назад в кухню и принялась запихивать кукол в коробку. Мама пришла с работы, мама пришла усталой. Нужно сделать чаю. Девочка пододвинула табуретку к плите, влезла на нее, чиркнула спичкой о коробок, зажгла газ. Потом потянулась к раковине, чтобы наполнить чайник. Табуретка поехала по линолеуму, наклонилась и Рэни плюхнулась на пол между кухонным столом и плитой. Чайник упал сверху, ударив по голове. Девочка заревела.

— Что такое? — с плащом в руках вбежала в кухню женщина. — Упала? Вот же косорукая! И в кого ты такая уродилась, в отца, не иначе!

Рэни-взрослая помнила эту сцену. Помнила, что все было как-то немножко не так. Больнее, страшнее, темнее. И говорила мама, наверное, что-то другое. Эти слова были как бы квинтэссенцией ее обычных реплик. Но раньше она помнила все изнутри. Теперь смотрела, словно и не участвуя, в роли зрителя. Смотреть было тяжело и горько, хотелось закричать в лицо усталой замученной женщине — «что же ты, не понимаешь, она для тебя хотела сделать?!». Но Рэни разрешалось только смотреть и чувствовать, и она ощутила, как сильные руки, из которых нельзя было вырваться, подняли ее и встряхнули. Пара шлепков, еще какие-то слова, резкие, колющие, потом мама отпустила ее, села на стул, пнула куклу, попавшую под ногу — самую любимую, Лиду с золотистыми волосами, похожими на настоящие.

Рев начался по новой. Но мать уже убедилась, что с дочкой все в порядке, что она ничего себе не разбила, и теперь воспринимала ее слезы, как издевательство.

— Не вой! — строго сказала она. Потом уже прикрикнула:

— Заткнись! Да заткнись же ты, зараза, о господи, когда же ты заткнешься...

Рэни не могла ни заткнуться, ни убежать. Она стояла посреди кухни и давилась ревом, пуская сопли. Она даже говорить не могла — пыталась выговорить «мама», но получалось только бесконечное заикающееся «м..мм..м!». Женщина стиснула виски, хотела еще что-то сказать, потом вышла в прихожую за сумками, принялась их разбирать. Рев постепенно утихал, переходя в судорожные всхлипы.

— Так и есть, — ахнула женщина, протягивая руку за полотенцем. — Разбила яйца-то, паразитка. Ох, я тебе сейчас устрою! Что ты ревешь-то?

«Я не могу», сказала себе Рэни-взрослая. «Я не могу на это смотреть». Но ее заставляли смотреть. Сцена длилась. Девочка получила свою порцию шлепков полотенцем, потом мать засунула ее в ванную, чтобы та умылась — «вытерла сопли», принялась стучать сковородками и кастрюлями, разогревая ужин — вчерашний суп и котлеты с гречкой. Гречку девочка ненавидела, но есть ее приходилось почти каждый день...

Потом она поняла, что уже не девочка — нескладный подросток лет тринадцати, и квартира немного изменилась. Нет дедушки — давно нет, вспомнила она, кажется, он умер, когда она перешла во четвертый класс. Ну да, точно — напился в честь ее перехода в среднюю школу, упал на лестнице и свернул шею. Алкоголик поганый, ее потом всю четверть дразнили. Рэни смотрела на себя в зеркало. На переносице выступил прыщик. Ужасный багровый заметный всем прыщик. И как теперь идти в школу? И в чем? Форму отменили еще в прошлом году, девочкам велели ходить в юбках и блузках. Юбка матери была почти в самый раз — и она была шикарной. Зеленый бархат, разрез сзади. Если заколоть булавкой и чуть-чуть потянуть свитер, то получается клево, ни у кого из девчонок такой юбки нет. Молния вжикнула и застряла на середине, Рэни потянула сильнее и с опасливым ужасом обнаружила, что рука уж как-то слишком легко идет. Она перевернула юбку задом наперед — так и есть, собачка слетела и теперь сиротливо болталась на правой половине молнии. Рэни торопливо стащила юбку и спрятала в шкаф. Конечно, в субботу мать это обнаружит. Но до субботы еще далеко. Нет. Будет хуже. В субботу дискотека в школе, мать разорется и не пустит. Нужно поступить умнее.

Рэни сложила юбку в школьную сумку, надела свою обычную черную плиссированную «уродскую». Юбку матери она по дороге выбросила в помойку...

... и все кончилось.

Она сидела на краю постели, на которой заснула. В кресле напротив сидел кто-то незнакомый. Не Хайо. Высокий, тонкий, с коротко стриженными пепельными волосами. Чем-то похожий на Грега, но моложе. И Рэни сидела перед ним, как заснула — голышом. Она потянулась за покрывалом, но только уронила скользкую шелковистую ткань с постели, а поднимать не решилась — незнакомец смотрел на нее острым взглядом темных глубоких глаз.

— Да оставь ты эту тряпку, — брезгливо поморщился он. — Что я такого могу увидеть? Ну что, поговорим? Как тебе кино? Есть вопросы?

— Ты... кто? — как-то удивительно бесстрастно, считая все это продолжением сна, спросила Рэни.

— Я — Город, — усмехнулся незваный гость.

— Ой. А я думала — ты женщина. Такая мудрая дама лет за шестьдесят... — ляпнула Рэни и тут же прикрыла ладонью рот.

— Хочешь поговорить с дамой? Мне все равно...

— Да нет, не надо.

— Так есть у тебя вопросы?

— Зачем? Зачем ты мне это все показал? Это же ты был!

— Я, — кивнул мужчина. — А зачем ты пришла сюда?

— За сном. А не за кошмаром.

— Ну, прости, немножко помешал твоим планом. Я давно за тобой наблюдаю, Рэни. Вот решил познакомиться поближе. Ты же не возражаешь?

— Да... нет, — робко выдавила Рэни. Вторжение ее напугало. Но говорить с самим Городом... Рэни не слышала о людях, которым выпадала такая честь. Никогда. А на шутку все это было непохоже.

— Хорошо. Ты спрашивала — зачем. Ну а сколько же можно от себя бегать-то? Это твоя память, твое детство.

— Я его не хочу. Не нужно оно мне. Мне без него легче.

— Оно в тебе. Так что заявление звучит, мягко говоря, наивно, — усмехнулся собеседник. — Хочешь, я покажу тебе твою здешнюю жизнь? Так же дам посмотреть?

— Нет, спасибо. Лучше выпусти меня.

— С этим придется погодить, — мужчина встал, в три шага пересек комнату, Рэни зачарованно смотрела, как он двигается — не по-человечески, словно в костях у него воздух, а суставы обладают какой-то особенной гибкостью. Легко, резко, немного по-птичьи. Изящно. Целеустремленно. — Не торопись, Рэни.

Он присел на кровать рядом с ней — близкий, но при этом бесконечно далекий. Черная майка с кельтским узором, черные джинсы. Накоротко состриженные виски, словно припорошенные солью седины. Красивое лицо с резкими чертами. И — больно бьющее по нервам осознание: это только маска. Одежда. Иллюзия. Истинно лишь то, что смотрит из глаз — глубина древности, бездна всего сущего.

— Ты нужна мне, Рэни. Я знаю, как ты любишь эти слова. Но моя игра совсем иная. И ты нужна мне иной.

— Какой?

— Такой, девочка Рэни, что при словах «ты мне нужна» у тебя не загорелись бы в глазах лампочки, а ты спросила бы «зачем? на каких условиях? у меня тоже есть условия, согласен ли ты на них?»... — с этими словами ее небрежно щелкнули по носу. — Впрочем, ты сейчас плохо меня понимаешь. Дай-ка руку...