— Ты продолжай. Оно помогает...
— Правда, что ли?
Разворачивает меня к себе, нажатием колена больно и грубо раздвигает ноги, резко входит. Я даже вскрикиваю. Мне немного больно и гораздо больше — приятно. Мозги проясняются. Чуть-чуть...
— Думай... давай, — рычит он, прижимая мои согнутые ноги коленями к груди. Выражение лица у него мало подходящее для занятий сексом — недовольное и презрительное.
— О... чем?..
— Что... за фигня... творится?
Я закрываю глаза, стараясь удержаться хотя бы в том немногом уме, что отпущен мне на сей раз. Ритм сотрясает все тело, кровь пульсирует в висках. Кажется, вот-вот лопнет сковывающая мозги оболочка. Пальцы Киры больно щиплют мои бедра, это только добавляет удовольствия.
Лед осколками разлетается под напором ледоруба, все ближе темная речная гладь. И, наконец, ледяное поле раскалывается, освобожденная вода бьет из проруби гейзером, растворяет льдины, затапливает берега...
Рекламная пауза.
— Тэри, Тэри... от тебя спятить можно, — выдыхает Кира, падая рядом со мной. Вид у него усталый. Затраханный.
Я со смущением вспоминаю все, предшествовавшее эротической сцене, и краснею. Потом краснею из-за самой эротической сцены, вернее, из-за ее подоплеки. Щеки горят, словно мне надавали пощечин. Экое позорище. Надеюсь, язык у Киры не очень болтливый? Хотя надеяться в этом плане на тенника...
— Я в душ, приду и буду думать, хорошо?
— Я с тобой пойду. Вдруг ты еще куда подеваешься...
Ванная уже выглядит вполне пристойным образом, на смену чудовищному джакузи пришла вполне обычная удобная ванна и душ с гидромассажем. Кира натирает меня мочалкой и полощет, мне остается только поворачиваться и наклоняться, следуя его указаниям. Напоследок — контрастный душ. Жестокая штука, но эффективная. Оторавшись под тугими ледяными струями, я выпрыгиваю из ванны, как ошпаренная козочка, и хватаю большое махровое полотенце. Растеревшись, надеваю халат. Мне все еще холодно, но в голове прояснилось.
— Пойдем на кухню чаи гонять, — предлагает Кира. Я усмехаюсь. Еще один любитель древнего восточного напитка. Мало, что ли, Лаана на мою голову...
Он заваривает зеленый чай с ванилью, простенький, из пакетиков. Но мне нравится. Наверное, у меня дурной вкус. С удовольствием наливаю чай в блюдечко. Лаан заклеймил бы меня позором, если бы увидел это, — но мы с Кирой в квартире одни, остальные уползли отсыпаться по родным завесам.
Смотрю на него — халат тенник не надел, только обмотал полотенце вокруг бедер. Так и сидит на табуретке, голый, тощий, неопределенного возраста. Ребра и ключицы торчат, как у жертвы продовольственного кризиса. Вспоминаю, как он сооружал мне постель, как намыливал волосы, и вдруг краснею, второй раз за полчаса. Теперь мне понятна его репутация мечты любой горожанки. Он не только редкий умница и прекрасный любовник, он еще и заботлив, как отец. Я имею в виду, хороший отец. Какой женщине это не по вкусу?
«Я не люблю тенников, не люблю тенников, не люблю», — повторяю я себе, хлебая горько-сладкую бледную жижу. Беру с подоконника все ту же книгу, теперь выбираю еще одно любимое число — семьдесят девять. Город, расскажи мне что-нибудь утешительное!
«...Двое стояли на мосту, а за спиной у них было небо.
Двое стояли на мосту — в паре шагов друг от друга. Они не знали друг о друге ничего. Он видел ее профиль, полускрытый пышной копной волос. Видел ее глаза, цветом схожие с водой, что текла внизу. Она видела его лицо в три четверти — тяжелый, мужественный очерк подбородка; пепельная прядь небрежно выбивается из-за уха.
Оба смотрели больше на воду, чем друг на друга.
В воде она видела свою жизнь — он подошел к ней, заговорил, вместе они ушли с моста, чтобы никогда не расставаться. Они меняли города и дома, страны и континенты, за плечами оставались годы и лица, дни и радости, часы и горе. Они всегда были вместе. В любой стране их дом был наполнен светом и теплом, смехом и счастьем. У них было двое детей, а потом были внуки, а опустевший дом — последний, настоящий Дом — не казался им пустым, даже когда они остались там только вдвоем. Они жили долго — и, разумеется, умерли в один день. Просто тихо уснули на веранде в креслах-качалках, двое счастливых стариков, взявшихся за руки, и на лицах их играли улыбки.
В воде он видел свою жизнь — он подошел к ней, заговорил, вместе они ушли с моста. И была безумная ночь, и звезды падали вокруг их ложа в высокой траве, а наутро он ушел. Ушел, но на самом деле остался, его путь всегда вел только к ней, из самых дальних странствий он возвращался к ней и только к ней, и она всегда встречала его улыбкой, и теплом, и чашкой кофе, и ласковым поцелуем. А потом он опять уходил — где-то за дальними горами вновь разгорался пожар войны, и он был нужен, и он шел туда, где был нужен, а она ждала. И однажды он вернулся к ней навсегда — чтобы умереть на ее руках, и последнее, что он ощутил, было прикосновение ее прохладной руки к его раскаленному лбу.
Двое стояли на мосту, а потом разошлись.
Они прожили свою жизнь на этом мосту — что им еще было нужно?..»
Да уж, если я хотела от Города утешения, то я его не получила. Сравниваю сказку с предыдущей. Наверное, эта кажется автору куда более правильной, а конец — счастливым. Нет, такого счастья я для себя не хочу. Пусть будет доволен им тот, кто не умеет отличать вымысел от яви. А я, кажется, еще не до такой степени сошла с ума.
Раскачиваюсь на стуле, пытаюсь собрать в голове воедино все, что я уже услышала и увидела. Дважды я побывала на инициирующей завесе, дважды выбиралась оттуда без потерь. Если не считать шока от пережитого. На столе крошки от вафель, которые мы ели перед зачисткой. Я выкладываю их в узоры. Крест, звезда, крест...
«Они прожили свою жизнь на этом мосту». А мы проживаем сотни, тысячи жизней на каждой из завес. Достаточно только захотеть нового — и как по заказу в голове остается лишь несколько необходимых для очередного приключения сведений. Все остальное исчезает. И можно чувствовать себя молоденькой девочкой — или юным мальчиком, — бегать, драться, сворачивать горы и терпеть поражения. Все это кажется настоящим, единственным настоящим...
Под рукой — теплая чашка, на этот раз — белая с черным иероглифом, близняшка предыдущей. Толстые стенки, слегка потрескавшаяся по краям глазурь. Поверхность шершавая, словно к глазури был примешан мелкий песок. На темной деревянной столешнице стоит темно-голубое блюдо с фруктами. Яблоки, виноград, бананы, пара здоровенных персиков. Мандарины, киви. Протягиваю руку, беру мандарин, начинаю чистить. Длинные ногти с сиренью сейчас очень кстати — удобно подцеплять тонкую скользкую от брызжущего сока шкурку. Засовываю в рот кислую дольку, сосу, гоняя от одной щеки к другой.
Все кажется настоящим. Но только здесь, на верхней завесе, все настоящее. Реальное. А ниже...
Где граница между реальностью и выдумкой? Мне казалось, я умею отличать одно от другого. Все было так просто до этой короткой сказочки. Я — Смотритель Города, знаю свое имя, знаю свой долг. Умею отличать здоровое от больного. То, что происходит на инициирующей завесе, — ненормально. Опасно. Слишком много лишнего, слишком легко утратить себя. Вспоминаю, как с приходом туда получила здоровенный информационный пакет. Катаклизм, мертвяки, маньяк... Легко заблудиться в этом навсегда.
Но меня-то отпустили?
Пора возвращаться к нашим насущным загадкам.
— Кира, тебе никогда не казалось, что помимо Смотрителей есть еще кто-то? — спрашиваю, а сама злюсь на вечное неумение начинать рассказы сначала. Только с середины. — Вроде нас? Но мы его не знаем?
— Ну-ка, ну-ка. Продолжай. — Кира внимательно смотрит на меня.
— Ну, не знаю. Вот сегодня оба раза мне казалось — на меня кто-то смотрит. Кто-то недобрый. Или недобрая. Да, недобрая.
— Точно?
— Да.
— Интересненько... — Кира когтем вычерчивает на обложке книги узоры. — Один из нижних болтал по обкурке про Белую Деву. Придет, дескать, дева, вся такая в белом, и наступит счастье. Если кто ей поклонится. А кто не поклонится — тому привет. Полный и окончательный.
