Ворон рассмеялся.

— Я не герой романа, но и парнем из деревни никогда не был, — сказал он и посерьезнел. — Если вкратце, я вырос в очень непростой семье. Но давай я начну все же с другого. Ты видел напарника Никиты?

Денис кивнул:

— На вид лет пятьдесят, хотя…

— На самом деле около девяноста, — поправил Ворон.

— Наверное, — согласился Денис абсолютно спокойно, только пожал плечами. — От него фон шел, словно от давно… очень давно живущего человека. Ну, знаешь, все люди ведь взрослеют. В психическом и эмоциональном плане — тоже.

— Догадываюсь, — фыркнул Ворон и утянул еще один кусок пиццы. — Ты ешь, а то остынет.

— Успею. Тебе о многом рассказывать придется. — Денис вздохнул и признался: — Я умею чувствовать приблизительный психологический возраст. У живых людей — само собой, но фоновое излучение остается и после смерти, это как… слепок в пространстве.

— Я, пожалуй, не стану спрашивать, что чувствуют люди во время кончины. Или ты не улавливаешь?..

— Тебе понравится ответ: свободу. Каждый человек, который при мне умирал, вне зависимости от возраста, пола, вероисповедания и самой смерти, испытывал именно освобождение.

— Я понял, не напрягайся, — резко перебил его Ворон. — Давай перед проходом все же не будем о смерти.

Денис кивнул.

— Кажется, я догадался, почему возникли матрицы. Возможно, псевдоорганизмы тоже чувствуют этот фон и на нем паразитируют?.. — Ворон поднялся и быстро вышел в коридор. Вернулся он, уже набирая что-то в телефоне. Отправив сообщение, опустился обратно в кресло. — Ладно, это теория и к делу не относится, продолжай.

— Хорошо, — сказал Денис.

Иной раз у него возникало впечатление, будто Ворон, кроме чисто сталкерской работы, является для ИИЗ еще и поставщиком идей. Все, приходящее ему в голову, он скидывал Шувалову, а тот приказывал проверить. Иногда предположения, как говорится, выстреливали и попадали в яблочко.

— Так вот этот Дим показался мне существенно старше своих лет, — продолжил Денис. — Я подобное встречаю очень редко и в основном у детей. У некоторых в десять мысли шестнадцатилетних, а иногда — наоборот. После двадцати пяти психологический возраст в основном стабилизируется, но случаются исключения. Например, сорокалетний мужчина недалеко от восемнадцатилетнего уйдет.

— В психологии есть термин «синдром вечного ребенка», на Западе он же — комплекс Питера Пэна. Особенно заметен, если индивид, вне зависимости от пола, продолжает жить с родителями в тридцать, сорок и более лет. И это, замечу, во мне не нарциссизм играет. Я так говорю вовсе не потому, что хорошо зарабатываю с шестнадцати и могу себя обеспечить всем необходимым. Ты глаза этого Дима видел?

— Темно-серые с двумя пятнами карего оттенка на радужке.

— Частичная гетерохромия, — кивнул Ворон. — Не уверен, что это важно, но… я специально просил Нечаева последить за нашим новым другом. У него глаза тоже необычные: карие и темно-серые. Цвет распределен правильными кругами. Карий — у зрачка, серый — по краям, однако с течением времени круги меняются местами.

Денис присвистнул.

— А я и не заметил, — признался он.

— Разумеется! Твоя внимательность касается только меня. Зачем напрягаться в отношении Ника, если для того, чтобы понять его, тебе даже напрягаться не приходится.

Денис пропустил мимо ушей явную шпильку.

— Погоди, — сказал он. — Ты намекаешь на нестабильное состояние?

— У Ника-то? Я заподозрил бы у него легкое психическое расстройство как минимум, но я не психиатр и, к счастью, даже не психолог. Просто надо иметь в виду эту странность и оставаться настороже.

— У тебя ничего подобного нет, — заметил Денис. — В смысле, с глазами. Никакой гетерохромии.

— Разумеется. Я тварь совсем иного рода, — Ворон засучил рукава рубашки, — и никаких татуировок не имею тоже.

— Уж это-то я заметил, живя с тобой под одной крышей! — сказал Денис и почувствовал, как к щекам прилил жар. — У Дима на плече татуировка в виде меча, обвитого плющом. Она очень и очень необычная, переливающаяся. Толик сказал, никогда такой не видел — ни у кого и никогда.

— Толик, — фыркнул Ворон. — Нашел приятеля. Похоже, ты только и выносишь Вронского.

— Я ведь вижу его иначе, чем остальные.

— Вот только не надо сейчас про ранимую актерскую душу, — усмехнулся Ворон и покачал головой. — Эта татуировка — эмблема давно почившего в небытии клана избранных, ставших зваться «Рыцарями Зоны», когда еще никакого Чернобыля и в помине не было.

— А как тогда…

— Я ведь рассказывал тебе о природных аномалиях. Ну и вот.

Денис схватил кусок пиццы и откусил чуть ли не половину. Ворон фыркнул, но комментировать не стал. И даже не произнес любимую в последнее время фразу: «Учите матчасть, юноша». Он просто продолжил прерванный рассказ:

— «Рыцари Зоны», как они себя называли, — элита среди военных, костяк действительно легендарных сталкеров Чернобыля — «птенцы» профессора Сестринского, о котором мало кто знал, а теперь и вовсе не вспоминают. Даже о «темных сталкерах» известно больше, чем о них. «Рыцари Зоны» изучали аномалии, в том числе проверяли их воздействие на себе. Сестринский занимался адаптацией и приспособляемостью людей к постоянно меняющимся условиям жизни, но при этом делал упор именно на человеческий фактор, а не на выживаемость. Краеугольным камнем, качественно отличающим «рыцарей» от «темных сталкеров», являлся сам человек с его мотивацией, чувствами, амбициями и багажом знаний, но никак не животные инстинкты. Сестринский утверждал: приспособляемость — не главное, будет воля — подстроится и тело.

— И ты участвовал в экспериментах?! — Почему-то вопрос Денис задал много громче, чем намеревался. Наверное, все из-за того, что он прожил со своей особенностью всю сознательную жизнь (ведь Зона уничтожила его память о детстве и родителях). Он попросту не мог представить, как нормальный человек по собственной воле решится обречь себя на кошмар стать мутантом.

— Участвовал, но не совсем добровольно… — протянул Ворон и попросил: — Прежде чем судить, дослушай.

Он снова покосился на бокал, и Денис тотчас успокоился, взял себя в руки и сказал:

— Конечно. Расскажи, пожалуйста.

— Это была еще та утопия, в основе которой лежала идея эволюционирующего человека, победившего болезни и смерть, поднявшегося над всеми законами природы. Одними «птенцами» и Сестринским «Рыцари Зоны» не ограничивались. В организацию входили ученые, финансисты, компьютерщики, биологи. Татуировок они не носили, как и каких-либо отличительных знаков, но ущербными себя не чувствовали точно и в деньгах явно не нуждались. Предположение о возможности возникновения аномалий, подобных чернобыльской и московской Зонам, выдвигались давно. Профессор Сестринский опубликовал теорию о росте аномалий в середине двадцатого века, а заложил идеологические основы организации еще до начала Великой Отечественной войны.

Денис вздрогнул.

— Не волнуйся, я не такой древний, — усмехнулся Ворон, — и тогда еще не родился.

— Я вовсе не… — начал Денис, но не договорил и только махнул рукой.

— В закрытых лабораториях Союза с самого начала его возникновения проводились опыты по увеличению продолжительности жизни, исследования мозга и реакций человека на внезапные, никак не зависящие от него изменения окружающей среды. Правительство осуществляло финансирование, профессор Сестринский нес партийным чинам ахинею про работу ради скорейшего достижения коммунизма, но на самом деле на идеологическую политику страны откровенно плевал. Он хотел сделать человека новой ступени эволюции, а вот будет ли он советским гражданином или каким-то другим, ему было параллельно.

— Смело. А ты откуда знаешь?

— Кое-какая информация от отца: никаких изобличающих документов, просто история, чтобы я знал, куда вляпался. Письмо пришло матери, а она позвонила мне, чтобы забрал. Она никогда не читала чужих писем — особенно отцовских. Она могла изменить ему, тем паче отец с нами не жил и вообще до шестнадцати лет я считал его погибшим; вела весьма свободный образ жизни, любила роскошь, благо могла себе многое позволить и ни в чем себе не отказывала. Моя любовь к эпатажу — от нее. Но вместе со всем этим матушка ненавидела сплетни, сплетников и никогда не страдала излишним любопытством.