— Слушай… — Мысль Торика побежала дальше. — А мы сможем снимать сигнал с тех же электродов, на которые подаем напряжение?

— А как? Мы туда подаем до семи вольт, а ловить пытаемся в тысячи раз меньше.

— Так ведь сигналы импульсные, а в схеме ты точно знаешь, в какой момент времени напряжения подаются, а в какой — нет.

— И что?

— Ты можешь «слушать» только в периоды затишья.

— Как это?

— «Здесь играем — здесь не играем», — вспомнил Торик любимую присказку Семена в ансамбле. Потом тут же пояснил мысль. — Здесь мы подаем напряжение — и не слушаем. А здесь только слушаем — и ничего не подаем.

— Тогда у нас еще одна мощная помеха пойдет от этих включений-выключений. Хотя… «Тут надо… техницки!» — подмигнул Семен, цитируя мультик про Фоку.

— Вот и отлично, — подытожил отец. — Тогда с нас — клетка Фарадея.

— А с меня — еще одна схема. — Семену, как всегда, не терпелось перейти к практике. — И там надо будет коммутировать не один ключ, а два, причем…

Торик быстро потерял нить его рассуждений, но кивать не перестал. Не из вежливости. Просто так Семену было проще думать.

* * *

Июнь 1985 года, Город, 20 лет

— …Уверен, многие из вас, сидя в этом зале, недоумевают: зачем проходить летнюю практику именно у нас, на электроламповом заводе? Зачем сейчас кому-то нужны лампы, если есть такие хорошие транзисторы и микросхемы? Так я вам скажу, что второй вопрос заодно отвечает и на первый. Как? Вспомните всего два применения.

Сидевшая рядом короткостриженная Рената страдальчески закатила глаза: сколько можно! Торик усмехнулся, а директор завода продолжал:

— Первое — телевидение. Кто мне скажет, на чем сейчас делают телевизоры?

— На транзисторах, на микросхемах, на микросборках, — послышались ответы.

— Правильно, а изображение в телевизоре вам кто показывает? Кинескоп. А это, как ни крути, — радиолампа. Транзисторных кинескопов еще не придумали. Но! Откуда в телевизоре берется сигнал? Кто его передает?

— Останкинская телевышка!

— Правильно. Ну или Шуховская, на Шаболовке. Там самое современное транзисторное оборудование, но знаете, что я вам скажу? Самые последние, самые мощные каскады все равно делают на огромных радиолампах. И будут делать, потому что в таких режимах и на таких мощностях ни один транзистор работать не сможет, как его ни охлаждай, какие схемы ни придумывай. Только лампы. Ничего лучше пока нет. А значит, мы нужны, и будем нужны. Но есть и второй момент. Они…

— Страшнее атомной войны! — схохмил один из студентов противным фальцетом, спрятавшись под стол, чтобы хулиганство осталось безнаказанным.

— А ведь ты прав, молодой человек, — вдруг сказал директор, усмехнувшись. — Давай вылезай, раз такой смелый, и расскажи нам, что будет с транзисторной техникой даже при далеком ядерном взрыве.

— Что-что, — прогудел шутник уже нормальным своим голосом, — все расплавится.

— А если уцелеет? — наседал директор.

— Да как она уцелеет, если везде лавинные пробои начнутся? Сдохнет она. Нам на военке рассказывали.

— Вот! А ламповый передатчик — как огурчик! Только взрыв отгремел, пыль стряхнули, дунул-плюнул, и он опять работает как новенький. Поэтому нам нужны не только огромные радиолампы для телевизионных передатчиков, но и многие другие. Так что рано, рано нас списывать со счетов! И вот еще что…

Он вдохновенно и пылко говорил еще полчаса, а потом поделил всех студентов на подгруппы и рассказал, к какому цеху завода прикрепляется каждая из подгрупп. Торик оказался на одном участке вместе с Ренатой. Ему было интересно. А ей — все равно.

* * *

Плести так плести! И вот уже Торик с отцом перемотали огромный моток изолированного провода и теперь плетут большую сеть. Больше, конечно, отец — у Торика «руки не из того места растут». Но и он старается делать что может.

Отец все детство подсмеивался над «любимой работой» Торика — сидеть на доске, пока отец ее пилит. Вроде бы дело бесполезное, но так доска хотя бы не трясется, ее реально легче пилить. «Хоть какая-то польза», — говорил отец.

Теперь они плели сеть, не очень густую. Расстояние между ячейками сантиметра два-три, но в местах пересечения продольных и поперечных «нитей» оба провода перекручивали друг вокруг друга, зачищали от изоляции, а соединение пропаивали. Работа нехитрая, но муторная и кропотливая. Поскольку проволока достаточно тонкая и гибкая, решили сначала сплести некое полотно, потом снизу из него «вылепить» плоскую подложку, а сверху — нечто вроде прозрачной крышки, чтобы накрывать лежащего на диване человека.

По-своему подключилась к процессу и мама. Она не плела и не паяла, зато предложила нижнюю поверхность накрыть простынкой, чтобы проволока не впивалась в тело лежащего и не мешала ему засыпать. Потом вместе решили, что одной простынкой не обойдешься, подобрали тонкое одеяло, свернули его вдоль пополам, и получился матрасик. С плетением провозились весь вечер, но до конца так и не доделали. Все устали, но согревало приятное ощущение синергии — ведь они все вместе делали общее дело, каждый свой кусочек, в прямом и в переносном смысле сплетая единое общее целое.

Ночью Торик попытался осмыслить это ощущение. Почему такого не бывает в других случаях? Когда они всей семьей делают уборку, скажем? Или если идут в магазин что-то покупать, как недавно купили новейший проигрыватель. Вроде тоже вместе, все те же люди, с общей целью… А синергии нет. Есть просто совместное дело. А в чем разница? В том, творчество это или нет? Или в каком-то внутреннем настрое? Пожалуй, второе ближе к истине, — решил он. Например, когда они в его детстве отправлялись в большой байдарочный поход, синергия тоже мягко согревала их, хотя там творчества не было. Да, пожалуй, дело в настрое.

* * *

Загадочный полумрак горячего цеха пышет жаром. А двое студентов замерли — стоят и смотрят, не замечая, что вцепились друг другу в рукава.

У бегунов — мощные ноги, у стрелков — зоркий глаз и твердая рука. А у этого мастера — накачанные щеки, нечеловечески раздувшиеся, совсем как у трубача, когда тот берет свое «высокое до». И еще странное лицо — одновременно бледное и красное — полосами. Бледное оттого, что мастер редко бывает на солнце, работает всегда в помещении. А красное — ведь каждый день и час рядом с ним плещется жаркое пламя.

Он движется неторопливо, без спешки, но не тратит ни одной лишней секунды. Каждое движение отработано, одно перетекает в другое, как в медленном танце. Вот взял свою длинную стеклянную трубку, легко зачерпнул ею раскаленное до желтого огня варево, отщепил от общей массы точно отмеренную каплю, сияющую так, что больно смотреть. В помещении сразу стало жарче, и Торик с Ренатой невольно отступают на пару шагов, инстинктивно прикрыв пылающие жаром лица ладонями. Но смотреть-то хочется!

А мастер уже вдыхает жизнь в эту каплю, она становится все больше и темнеет, переходя от желтого к оранжевому, красному, темнеет, уходит в невидимый инфракрасный, продолжая обдавать опасным жаром. Мастер дует в свою адскую трубку и одновременно легонько поворачивает ее, чтобы капля — а теперь это уже целый баллон размером с пятилитровую банку — увеличивалась в размерах ровно так, как задумано. Зрелище просто фантастическое — в нем соединяются изощренная магия стеклодува, опаляющий жар, плавность и точность движений, победа человека над стихией огня и выверенная до мелочей технология. А еще незримая, но очень важная составляющая: сила духа — в самом прямом, а не переносном смысле — то, как, когда и насколько сильно мастер дует в свою трубку.

Он не отвлекается. Критичный, переломный момент не пройден, и все еще может пойти наперекосяк. Вот стеклянная колба приобрела нужный размер и начала твердеть, по стеклу брызнули тонкими струйками радуги и тут… Неуловимым движением мастер перерезает «пуповину». Все! Огромная колба, «корпус» будущей мощной радиолампы, стоит на постаменте и остывает, обретая окончательную форму и прочность. Теперь уже ничего не исправить. Если что-то получилось не так, колбу разобьют на кусочки и отправят на переплавку. Стекло это очень дорогое, легированное, и терять его никак нельзя.