Конечно, ему ужасно не хватало родителей. Он ждал их, писал им письма. Нашел грифельную доску времен маминого детства, где можно писать мелом и стирать написанное. На ней Торик каждый день выписывал, сколько осталось до приезда родителей: дней, месяцев, часов, недель — такой ритуал хоть немного помогал унять тоску.

Бабушка Саша старалась поддержать его буквально всем, чем могла. Она готова была накормить, обогреть, постирать, проследить, чтобы вовремя пошел в школу, помогать, утешать и вдохновлять. И делала это каждый день.

Она никогда не жаловалась. После настоящих трудностей деревенской жизни, послевоенного голода и вечных перекосов коллективизации и других государственных экспериментов остальное казалось преодолимым. Она лишь махала рукой, да говорила: «О-ой, да нет ништо!» (ничего страшного, справлюсь). И справлялась.

Но все равно без родителей было отчаянно грустно, почти нестерпимо. Спасало лишь то, что Торик привык сам занимать себя интересными делами. Единственное, в чем бабушка не могла помочь Торику, это учеба. Тут подключалась тетя Азалия.

* * *

Дома у тети поражало обилие книг: целая библиотека! А тетин муж, вольный художник Геннадий Барышев, обладал забавной особенностью: люди на его портретах всегда получались старше, чем в жизни. Казалось, он смотрел на них из будущего. Время шло, мастерство его крепло, и теперь уже он дорос до главного художника драмтеатра Города, за что получил от папы ироничное прозвище «Великий Барышев» или сокращенно ВелиБар.

Детей у них с тетей не было, но к Торику они всегда относились с симпатией. И теперь ВелиБар надумал подарить Торику большую гитару, без дела висевшую в доме, а заодно и самоучитель к ней.

— Да вы что! Это же очень дорогой подарок! — попытался проявить вежливость Торик, хотя в душе здорово обрадовался.

— Торик, не ерунди! — сказала тетя Аза, пару раз дернув рукой, словно отталкивая локтем невидимого соседа. Такое частенько бывало, когда она сердилась. — Раз решили, значит, решили. Забирай и изучай!

Торик уже собрался было идти, но тетя вдруг вспомнила важное:

— Нет, погоди. Присядь. Мне тут сказали, что математика у тебя идет хорошо, а вот с литературой складывается не очень.

Азалия преподавала в университете английский и немецкий, поэтому часто использовала странноватые словечки или структуры. Сейчас ей захотелось выразить мысль неопределенно-личным предложением. Хотя понятно, что «те, которые сказали», не могли быть никем, кроме бабушки.

— Рассказывай.

— Сочинение, — выдавил Торик.

— Не смог написать? — удивилась тетя.

— Не совсем… Сочинение назвали одним из лучших.

— Вот! Это похоже на тебя! А в чем проблема?

— Я опоздал… на две недели…

— Ох ты как! Ну, давай разбираться. Причина-то в чем? Тебе не хотелось? Не знал, с чего начать? Не знал тему?

— Да все я знал. Трудно… сесть и начать писать. Я не могу себя заставить, потому что в глубине души знаю, что время еще есть.

— Но на самом-то деле времени нет?

Он угрюмо кивнул.

— Получается, дело в подсознании?

Пару минут ее зрачки за толстыми стеклами очков двигались, словно искали новые цели в комнате.

— Торик, — произнесла она с удовольствием: ей нравилась эта форма его имени, не зря она сама ее предложила, — просто так с этим не справиться.

Он снова кивнул.

— Если причина — в твоем подсознании, надо его убедить, что срок сдачи не где-то там, а завтра, или лучше — сегодня. Понимаешь?

Торик вздохнул.

— Я сама иногда пользуюсь таким приемом. Если доклад нужен через две недели, я себя уговариваю, что срок — всего два дня. Быстро собраться и написать не получается, это у нас фамильное. Но через три дня меня догрызает совесть, я сажусь и пишу доклад. Да, поздновато, зато он будет готов через три дня, а не через две недели!

В душе Торика забрезжила надежда: надо попробовать! Он робко улыбнулся.

— Ну что, договорились? — Тетя тоже просветлела лицом. — На вот тебе еще занятную штуку — «Книга о языке» Фолсома, но книгу потом вернешь.

Так тетя не только спасла Торика от позора на уроках литературы, но и ненароком подарила новое увлечение: лингвистика его заинтересовала. И это стало первым кирпичиком на дороге перемен, по которой он отправился, все дальше отклоняясь от первоначального пути, заданного родителями.

* * *

Родители писали письма. Отец подробно рассказывал об Ираке, рисовал фломастерами яркие картинки о своей жизни в городе Басре. Самым тяжелым оказался не языковой барьер и даже не арабы с чуждой нам культурой, а невыносимое пекло. С марта по ноябрь температура не опускалась ниже плюс тридцати, на пике лета — плюс пятьдесят, а на солнце — и того больше. Некоторые не выдерживали таких перегрузок: отказывали то сердце, то почки. Но родители держались.

Пока американцы еще не вторглись туда, Ирак представлялся мирной и весьма перспективной развивающейся страной. Советские специалисты, среди которых был папа, строили там «Учебные центры» — городок, где смогут учиться арабские студенты.

Маму тоже охотно взяли в оборот: зубной врач всегда пригодится! Особенно бесплатный — на фоне огромных цен у местных эскулапов. Слухи о хорошем разносятся быстро, и вот уже арабы начали ходить к маме на прием. Изъяснялись в основном жестами. Когда их не хватало, бежали за переводчиком. Тут тоже непросто: советские специалисты по классическому арабскому с трудом понимали месопотамский диалект, на котором говорят в Ираке. Проще оказалось найти местных лингвистов, говорящих по-русски.

Даже папа, которому в плане изучения языков медведь на ухо наступил, потихоньку осваивал месопотамские слова. Маму теперь узнавали торговцы на рынке, и когда измученные жарой родители робко спрашивали:

— Баарит маку? (Воды нет?)

Им с улыбкой отвечали:

— Аку-аку, тхабииба! (Конечно, есть, доктор!)

И протягивали бутылочку охлажденной воды бесплатно.

— Шукран! — пытался поблагодарить папа.

— Щок-кхараанэ, — необидно посмеиваясь, поправляли торговцы.

Папа разводил руками — для него отличие в звучании было столь же неуловимо, как разница между двумя взмахами крыльев бабочки. Впрочем, люди его понимали, а это — самое важное. «Чтобы общаться, язык изучать не надо. Достаточно знать пятьдесят главных слов», — писал папа.

Читая письма, Торик чувствовал, что при всех невероятных трудностях родители радовались. Они впервые вырвались во внешний мир. И там оказалась не только работа. Для них поездка стала и путешествием, открыла им новые возможности. Они увидели совсем другие места и людей, съездили в соседний Кувейт, побывали у болотных арабов. Папа купил себе японский кассетный магнитофон. Немыслимая роскошь! На родине даже катушечные были далеко не у всех. Заграница!

* * *

Читать письма Торику нравилось в другой комнате. Здесь стену украшал «Неравный брак», картина мрачная и безысходная, но созвучная характеру деда. Как и вся комната — мир Жинтеля.

Просторный письменный стол с мраморными письменными приборами целиком занимала черная ткань, покрытая толстым стеклом. На столе, накрытая шляпной коробкой, стояла пишущая машинка деда с клавишами, рычагами и катушками ленты. Жинтель писал книги, а в этом деле приличная машинка — самое главное! К процессу он подходил серьезно: работал с черновиками, потом перепечатывал набело, сам, как мог, рисовал карандашом иллюстрации, сам прошивал и переплетал книги. Писал он в разных жанрах — исторические романы, приключения, фантастику и даже любовные романы. Свои произведения подписывал «Иван Икаров», отражая стремление подняться над обыденностью и суетой. Книги его, около тридцати томов, остались Торику в наследство. Поначалу он принялся жадно листать их, но вскоре понял, что слог деда ему не подходит.

Бабушка разрешала Торику пользоваться пишущей машинкой, и мало-помалу он научился печатать. Но книги писать не стал. Зачем, если вокруг столько нечитанного?